Юрий Гаврюченков: Работорговцы. Русь измочаленная

Поднялись в нумер. Старый лучник распустил устье сидора, покопался в глубинах его нутра, вытащил кожаный кисет. Размотал сыромятный шнурок, вытряхнул на ладонь потемневшую, с фигурными прорезями железяку на длинном винте. Это было личное тавро боярина Щавеля.

— Возьми в обозе ручку, — поручил он Лузге. — И тащи её к доктору.

Нумер, в котором содержали недужного шамана, располагался в конце коридора. Щавель застал у постели больного деловито перебирающего снадобья лепилу. Альберт Калужский разложил мешочки с солями, развернул тряпицы с засушенными кроказябрами и свёрточки с вялеными шнягами. Нюхал, перебирал, пробовал на зуб, исследовал сохранность органолептическим методом. В углу, в кадушке, засаливалась голова Дележа, из которой доктор выскреб весь мозг. Признанный лекарь без дела не сидел.

— Как наш больной? — Щавель беззвучно возник на пороге, прошёл в нумер, втягивая ноздрями зловоние хвори.

Лепила засуетился, провёл командира к ложу шамана. Мотвил недвижно лежал, ровно и глубоко дыша.

— Жар сбил, — шепнул Альберт. — Даю опий, чтобы спал. Второй день, пока рано о чём-то говорить, но, думаю, поправится, если его не трогать.

— Придётся кантовать, — отрубил Щавель. — Завтра с утра едем дальше.

Альберт сокрушённо цокнул, помотал башкой.

— Поправится, — сказал Щавель. — Если сдохнет в дороге, отправим голову светлейшему вместе с головой Дележа.

— А если поправится?

— Продам как раба в Великом Муроме. Сейчас и обращу его в свою собственность.

Он достал из кармана тавро, зажёг лампу.

— У тебя вроде резьба восьмёрка была? — негромко спросил прокравшийся в нумер Лузга.

— Восьмёрка.

Щавель взял у него металлический пруток, всаженный в деревянную рукоять. На другом конце прута имелось отверстие с резьбой. Ввинтил тавро. Положил на огонь лампы.

— Размотай ему лоб.

Доктор осторожно, чтобы не разбудить дремлющего в наркотическом забытье шамана, снимал повязки, пока они не стали прилипать к коже. Этого было достаточно. Лоб от бровей до линии роста волос остался не опалён и чист от гноя. Лузга глумливо оскалился и зачем-то бережно на него подул.

Когда тавро раскалилось, Щавель снял его с лампы, установил знак в правильном положении и быстро и крепко прижал его ко лбу Мотвила. Кожа зашипела, вверх потёк сизоватый дымок, потянуло жареным. Раб забился и заорал.

— Ничего так получилось, — оценил Лузга.

— Нормально. — Щавель осмотрел клеймо и нашёл его чётким, глубоким и ровным. — Если первое как надо легло, значит, рабство будет удачным. Пойдём заклеймим остальных.

Оставив доктора исцелять недужного раба, Щавель с верным Лузгой удалился метить имущество.

— Хорошо быть боярином, — пробормотал ему вслед Альберт Калужский.

Ворота постоялого двора растворились, и ратники начали выводить коней, чтобы строиться в походную колонну, когда с Ковригинской дороги резво подкатила телега.

— Успели! Хвала Ктулху, успели!

Первуша, Вторяк и Третьяк спрыгнули с телеги, оставив на сене броню и щиты. Братья были при мечах и выглядели помятыми, но здоровыми.

У Щавеля отлегло от сердца.

Ратники бросились к товарищам, которых не чаяли видеть живыми после того, как оставили в прикрытии в подземном аду.

На своей кобыле подъехал Щавель.

— Приказание выполнено, — доложил Первуша командиру. — Продержались на блокпосту до полудня. Демоны выли, стучали в ворота, да не прорвались. Думали, они нас потайными норами обойдут, не обошли, не было у них лазеек. Мы отступили на соседнюю станцию, поднялись на поверхность, уничтожили караул. В городе уже война шла. Что творилось… Не передать. Резня, треножники ступают, жгут всё подряд. Один треножник сбитый валяется. Кругом мародёры, зомби, каратели. Даздраперма Бандурина на коне скачет, а с ней манагеры. Юные ленинцы бегают. Рвут друг друга в клочья. На нас внимания почти не обращали. Пробились из зоны боевых действий. Укрылись на ночь в клети. Утром двинулись на север. Еле вас нашли. Думали, не догоним.

— Объявляю благодарность!

— Слава России!

— Встать в строй!

Братья вздели брони, оседлали коней, заняли своё место в десятке.

— Командуй, — бросил Щавель Литвину и отъехал во главу колонны.

— Строиться! — Сотник промчался на лихом скакуне вдоль линии всадников, осмотрел обоз, развернул коня. — С места с песней! Шагом! Марш!

Заскрипели телеги. Словно нехотя караван пришёл в движение и двинулся в проклятую всеми богами Великую Русь.