Клайв Баркер - Книги крови III—IV - Исповедь савана

— Что тут происходит? — требовательно спросил полицейский, глядя на нож.

Исайя посмотрел туда же. Окровавленное лезвие почернело от облепивших его мух.

Карнеги потягивал горячий шоколад из чашки, третьей за последний час, и глядел, как сгущаются сумерки за окном кабинета Он всегда, сколько себя помнил, хотел быть детективом. Это занятие представлялось ему увлекательным и захватывающим. Ночь опускалась на город, мириады пороков наряжались и выходили погулять. Время противостоять злу, время боевой готовности.

Но в детстве он не мог предвидеть той усталости, что неизбежно приносят с собой сумерки. Он устал до смерти, и если не ляжет в постель, то заснет тут же, в кресле, забросив ноги на стол, среди пластиковых чашек из-под шоколада.

Зазвонил телефон. Это был Йоханссон.

— Все работаешь? — удивился Карнеги. Было уже больше девяти. Может, у Йоханссона нет дома, куда стоило бы возвращаться?

— Слышал, у нашего парня бурный день? — спросил Йоханссон.

— Верно. Проститутка в Сохо, а потом позволил пырнуть себя ножом.

— Он прорвался через ограждение, полагаю.

— Такое иногда случается, — сказал Карнеги, слишком усталый, чтобы оправдываться. — Чего ты от меня хочешь?

— Я просто подумал, что тебе будет интересно: обезьяны начали гибнуть.

Эти слова вывели Карнеги из ступора усталости.

— Сколько? — спросил он.

— Пока что три из четырнадцати, но остальные, полагаю, умрут до рассвета.

— Что их убило? Чрезмерное возбуждение? — спросил Карнеги, вспомнив бешеные сатурналии в клетках. Какое животное удержится на таком уровне возбуждения, не сломавшись?

— Это не связано с физическим истощением, — ответил Йоханссон. — Или, по крайней мере, связано не так, как ты представляешь себе. Нужно подождать результатов вскрытия, тогда мы получим более или менее подробное объяснение.

— А сам ты как думаешь?

— Ну, если так… — сказал Йоханссон. — Я думаю, они теряют голову.

— Что?

— Мозговая перегрузка. У них просто-напросто сдают мозги. Этот препарат не выводится из организма, он подпитывает сам себя. Чем сильнее они распаляются, тем больше вещества производит их мозг; а чем больше он его производит, тем сильнее они распаляются. Порочный круг. Все жарче и жарче, яростнее и яростнее. Наконец организм больше не может вынести этого, и — оп! Я стою по колено в дохлых мартышках. — В холодном сухом голосе вновь отразилась улыбка. — Остальные не переживают по этому поводу. Сейчас у них в моде некрофилия.

Карнеги глотнул остывшего шоколада. На поверхности жидкости собралась маслянистая пленка, которая лопнула, когда он качнул чашку.

— Так это дело времени? — спросил он.

— Что наш парень тоже свалится? Да, думаю, что так.

— Ладно. Спасибо за сведения. Держи меня в курсе.

— Не хочешь спуститься и поглядеть на останки?

— Обойдусь без обезьяньих трупов, благодарю.

Йоханссон рассмеялся. Карнеги положил трубку. Когда он вновь повернулся к окну, на город уже опустилась ночь.

В лаборатории Йоханссон подошел к двери, чтобы повернуть выключатель — пока он говорил с Карнеги, последний дневной свет угас и стало совсем темно. Он увидел занесенную для удара руку лишь на секунду раньше, чем она опустилась. Удар пришелся в основание шеи. Один из позвонков треснул, ноги подкосились. Он упал, так и не дотянувшись до выключателя. Когда он ударился об пол, разница между ночью и днем была уже чисто академической.

Уэллес не потрудился остановиться и проверить, хватило ли одного удара; у него было слишком мало времени. Он перешагнул через тело и поспешил к столу, за которым работал Йоханссон. Там, в кругу света от лампы, точно в финальной сцене какой-то обезьяньей трагедии, лежала мертвая мартышка. Она была безумно истощена — опухшее лицо, оскаленный рот, закатившиеся глаза. Шерсть животного была выдернута пучками во время многочисленных половых актов, распростертое тельце покрыто синяками. У Уэллеса ушло секунд тридцать, чтобы определить причину ее смерти, как и двух других, лежавших на соседнем лабораторном столе.

— Любовь убивает, — прошептал он философски.

И начал тщательно уничтожать все материалы проекта «Слепой мальчик».

«Я умираю, — подумал Джером. — Я умираю от бесконечного счастья».

Эта мысль понравилась ему. Это была единственная осмысленная фраза, возникшая у него в мозгу. После столкновения с Исайей и последующего побега из полиции он с трудом мог восстановить дальнейшие события. Джером сидел в укрытии, залечивал рану и чувствовал, как жар растет и высвобождается; эти часы слились в один долгий сон в летнюю ночь. От такого сна, он знал, пробуждает лишь смерть. Жар полностью пожрал его, выел внутренности. И если его вскроют после смерти, что они найдут? Лишь пепел и золу.