Клайв Баркер - Книги крови III—IV - Исповедь савана

— Ах, черт, — сказал он. — Ты потрясающая.

Он склонился к ней и поцеловал ее вновь, а в это время облака над Скеллитауном разразились громовым раскатом, словно цирковой барабан перед особо опасным номером акробатов.

В номере семь Вирджиния спала и видела сны. Кошмарные сны. Таблетки не помогли ей попасть в тихую заводь. Во сне она потерялась среди ужасающей бури. Она цеплялась за искалеченное дерево, жалкий якорь в вихре урагана, а ветер поднимал в воздух коров и автомобили и засасывал полмира в черные облака, вскипавшие прямо над головой. И как только она подумала, что ей предстоит умереть здесь в абсолютном одиночестве, она увидела две фигуры в нескольких ярдах впереди. Они появлялись и вновь исчезали за мерцающей пеленой пыли, которую поднял ураган. Она не могла разглядеть их лиц, поэтому окликнула:

— Кто вы?

Сэди слышала, как она разговаривает во сне. Что же снится жене проповедника? Сэди боролась с искушением пройти в соседнюю комнату и прошептать этот вопрос ей на ухо.

А за сомкнутыми веками Вирджинии сон продолжался. Хоть она и позвала незнакомцев сквозь бурю, они не услышали ее. Боясь остаться в одиночестве, она отпустила надежное дерево (его тут ясе вырвало с корнем и унесло прочь) и начала прорываться сквозь жалящую пыль туда, где стояли две фигуры. Это были мужчина и женщина, оба вооружены. И когда она вновь окликнула их, они напали друг на друга. На шее и на груди у них открылись смертельные раны.

— Убийство! — закричала Вирджиния, а ветер плеснул кровью противников ей в лицо. — Ради бога, кто-нибудь, остановите их! Убийство!

И внезапно она проснулась. Сердце колотилось так, словно готово было взорваться. Сновидение расплывалось у нее перед глазами. Она потрясла головой, чтобы избавиться от чудовищных образов, затем осторожно передвинулась к краю кровати и встала. Голова ее стала легкой и, казалось, могла парить, как воздушный шар. Вирджинии требовалось немного свежего воздуха Никогда она не чувствовала себя более странно: так, словно потеряла всякое представление о реальности. Мир проскальзывал у нее между пальцами, как вода.

Она подошла к двери из номера. В душе плескался Джон, она слышала его — он говорил вслух, обращаясь к зеркалу. Без сомнения, отшлифовывал детали предстоящего выступления. Вирджиния вышла в коридор. Там было прохладнее, но не намного. В одном из номеров заплакал ребенок. Кто-то резким голосом велел ему замолчать. Секунд на десять ребенок затих, потом заплакал снова, еще громче.

«Давай! — мысленно призвала она ребенка. — У тебя столько поводов для крика».

Она верила в людские несчастья — похоже, это единственное, во что она еще верила. Печаль гораздо честнее искусственной жизнерадостности, которая нынче в моде: фальшивый каркас пустоголового оптимизма, заслоняющий отчаяние, что гнездится в каждом сердце. Ребенок же плакал в ночи, не боясь выказать свои страхи. И она молча приветствовала его честность.

Джону Гиру надоело смотреть на собственное лицо в зеркале, и он погрузился в раздумья. Он опустил крышку унитаза и молча просидел так несколько минут. Он чувствовал запах собственного пота, ему нужно было принять душ, а потом хорошенько выспаться. Завтра его ждет Пампа. Встречи, речи, тысячи рукопожатий, тысячи благословений. Иногда он уставал и начинал гадать, не облегчит ли Господь его ношу, хотя бы немного.

Но такие мысли дьявол нашептывает в ухо, не так ли? Джон не хотел внимать его вкрадчивому голосу. Если хоть раз прислушаешься к нему, сомнения одолеют тебя, как они одолели Вирджинию. Где-то по пути сюда он отвернулся от жены, заботясь о делах Господних, и она заблудилась, а нечистый нашел ее. Он, Джон Гир, обязан вернуть ее на путь истинный, заставить увидеть, в какой опасности ее душа. Будут слезы и жалобы; может быть, он даже наставит ей пару синяков. Но синяки исцеляются.

Он отложил Библию, опустился на колени в узком пространстве между ванной и умывальником и начал молиться. Он пытался найти какие-то мягкие доводы, молил, чтобы ему дали силы исполнить долг и избавить Вирджинию от заблуждений. Но вся мягкость покинула его. На ум приходили лишь слова Апокалипсиса. Он позволил им сорваться с губ, и его лихорадка разгоралась все сильнее по мере того, как Джон молился.

— О чем ты думаешь? — спросила Лаура-Мэй, когда привела Эрла в спальню.

Он был слишком поражен тем, что увидел, чтобы вразумительно ответить. Ее спальня походила на музей банальности. На полках, на стенах и даже на полу, как на свалке, красовались жестянки из-под кока-колы, коллекция пестрых этикеток, журналы с оборванными обложками, сломанные игрушки, помутневшие зеркала, открытки, которые никогда не будут посланы, письма, которые никогда не будут прочитаны, — печальный парад забытых и потерянных вещей. Взгляд Эрла метался взад и вперед по этой изысканной экспозиции и не нашел среди хлама ни одной стоящей или целой вещи. Мысль, что все их собрала Лаура-Мэй, заставила сердце Эрла сжаться. Женщина явно не в себе.