Клайв Баркер - Проклятая игра

— Потрогай, — предложил он.

— Нет… спасибо, — ответила Кэрис.

Он нахмурился; его верхняя губа задралась и обнажила зубы, на фоне бледной кожи казавшиеся желтыми.

— Я хочу, чтобы ты потрогала меня, — произнес он и протянул к ней руку.

— Брир.

Пожиратель Лезвий замер. Только глаза метались из стороны в сторону.

— Оставь ее.

Она знала этот голос слишком хорошо. Конечно, это Архитектор, проводник ее грез.

— Я не причинил ей вреда, — промямлил Брир. — Правда? Скажи ему, что я ничего тебе не сделал.

— Прикройся, — велел Европеец.

Брир подхватил штаны, как застигнутый за мастурбацией мальчишка, и отошел от Кэрис, бросив на нее заговорщицкий взгляд. Только тогда Мамолиан вошел в парилку. Он был выше, чем она представляла себе, и выглядел более печальным.

— Прошу прощения, — произнес он тоном метрдотеля, извиняющегося за неловкого официанта.

— Ей было плохо, — сказал Брир. — Поэтому я и вломился.

— Плохо?

— Она говорила со стеной. Звала свою мать.

Архитектор мгновенно понял, что произошло. Он пронзительно посмотрел на Кэрис.

— Ты видела?

— Что это было?

— Ничего такого, что заставило бы тебя снова страдать, — ответил тот.

— Здесь была моя мать, Евангелина.

— Забудь обо всем, — произнес он. — Этот ужас для других, не для тебя.

Его мягкий голос звучал почти гипнотически. Кэрис с трудом вспоминала свой кошмар — его присутствие лишало ее памяти.

— Я думаю, тебе надо пойти со мной, — сказал он.

— Почему?

— Твой отец скоро умрет, Кэрис.

— О…

Она чувствовала, что полностью отделилась от самой себя. От его обходительности все страхи ушли в прошлое.

— Если ты останешься здесь, ты пострадаешь вместе с ним, а этого не нужно.

Это было заманчивое предложение: избавиться от власти отца, его поцелуев с привкусом старости. Кэрис взглянула на Брира.

— Не бойся его, — сказал Архитектор, положив руку на ее шею. — Он ничто и никто. Со мной ты в безопасности.

— Она может сбежать, — запротестовал Брир, когда Европеец позволил Кэрис пойти в ее комнату собирать вещи.

— Она не оставит меня, — ответил Мамолиан. — Я не сделал ей ничего дурного, и она об этом знает. Когда-то я держал ее на руках.

— Она была голая?

— Такая крошечная, такая уязвимая. — Его голос упал до шепота. — Она заслуживает кого-то получше, чем он.

Брир ничего не ответил — просто стоял, нахально прислонившись к стене, и лезвием вычищал из-под ногтей засохшую кровь. Он разлагался быстрее, чем ожидал Европеец. Мамолиан надеялся, что Брир доживет до того момента, когда этот хаос закончится; но он знал Уайтхеда, знал, его льстивость и уклончивость и теперь подозревал, что дело займет не дни, а недели. К тому времени состояние Пожирателя Лезвий будет плачевным. Европеец чувствовал усталость. Поиск замены для Брира истощит его убывающую энергию.

Он услышал, как Кэрис спускается по лестнице.

Отчасти ему было жалко терять соглядатая во вражеском стане. Но если не забрать ее отсюда, это может иметь много самых разных последствий. Во-первых, Кэрис знала его — возможно, даже лучше, чем предполагала. Она инстинктивно чувствовала страх Мамолиана перед плотью и легко избавилась от него, когда была со Штраусом Она знала и о его усталости, о его пошатнувшейся вере. Была и другая причина, чтобы забрать ее. Уайтхед сказал, что Кэрис — его единственное утешение. Если они заберут ее сейчас, пилигрим останется один и это заставит его страдать. Мамолиан верил, что такого старик не выдержит.

Марти изучил все освещенные места перед домом, но не нашел Уайтхеда и поднялся наверх. Настало время нарушить указание хозяина и поискать его на запретной территории. Дверь в комнату в конце верхнего коридора за спальнями Кэрис и Джо была закрыта Стиснув зубы, Марти подошел к ней и постучал.

— Сэр?

Поначалу оттуда не раздавалось ни звука. Затем послышался голос Уайтхеда — слабый, словно старик только что проснулся:

— Кто там?

— Штраус, сэр.

— Входи.

Марти мягко толкнул дверь, и она отворилась.

Воображение всегда рисовало ему спальню Уайтхеда как сокровищницу. В реальности все оказалась наоборот, комната была спартанская. Белые стены и скудная меблировка выглядели неприветливо. Только одна вещь украшала спальню: у голой стены стоял триптих — часть росписи церковного алтаря, и его пышность контрастировала со скромной обстановкой комнаты. Центральная створка изображала величественное садистское распятие; золото и кровь.