Клайв Баркер - Проклятая игра

— Пожалуйста, — взмолился он, полный страстного желания загладить свои ничтожные, жалкие слова. — Позволь мне убить этого человека для тебя.

— Нет, Энтони.

— Я смогу, — настаивал Брир. — Я не боюсь собак. Я не чувствую боли. Я могу убить его в постели.

— Я уверен, ты можешь. И ты, безусловно, нужен мне, чтобы отвлечь собак.

— Я разорву их на куски.

Мамолиан выглядел очень довольным.

— Ты сделаешь это, Энтони. Я ненавижу их породу. Всегда ненавидел. Ты будешь разбираться с ними, пока я перекинусь парой слов с Джозефом.

— Зачем с ним возиться? Он так стар.

— Как и я, — ответил Мамолиан. — Я гораздо старше, чем выгляжу, поверь мне. Но сделка есть сделка.

— Это трудно, — заметил Брир; его глаза сочились слезами.

— Что именно?

— Быть последним из племени.

— О да.

— Надо делать все очень правильно, чтобы твое племя запомнили…

Голос Брира сорвался. Былые славные дела обошли его, не родившегося в великое время. Каково это было, когда миром правили пожиратели лезвий, европейцы и все другие племена? Тот век больше не наступит, говорил Мамолиан.

— Тебя не забудут, — пообещал Европеец.

— Я думаю, забудут.

Европеец поднялся. Он казался выше, чем помнил Брир, и темнее.

— Нужно иметь веру, Энтони. Есть еще много того, к чему можно стремиться.

Брир почувствовал прикосновение к затылку, как будто там присел мотылек и принялся исследовать усиками его шею. Голова загудела, словно в его ушах все надоевшие мухи отложили яйца, а те начали лопаться. Он тряхнул головой, чтобы избавиться от этого ощущения.

— Все в порядке, — услышал он слова Европейца сквозь жужжание мушиных крыльев. — Будь спокоен.

— Мне плохо, — слабо пытался протестовать Брир.

Он надеялся, что его немощь пробудит милосердие Мамолиана. Комната вдруг стала распадаться на части, стены отделились от пола и потолка; шесть сторон серой коробки разваливались по швам, впуская внутрь все виды пустоты. Все исчезло в тумане — мебель, одеяла, даже сам Мамолиан.

— Есть еще много того, к чему можно стремиться.

Брир расслышал, как Европеец повторил свои слова, или это эхо, долетевшее с какого-то далекого обрыва? Его охватил страх. Он ничего не различал на расстоянии вытянутой руки, но знал, что это пространство бесконечно и он заблудился здесь навсегда. Слезы потекли ручьем, а внутренности сжались в комок.

Когда он был готов закричать или сойти с ума, Европеец возник перед ним из пустоты, как молния, прояснив его помраченное сознание. Брир увидел трансформацию этого человека; перед ним предстал источник всех мух, всех мучительных лет и убийственных зим, всех потерь и всех страхов. Он плыл в воздухе и был совершенно обнажен — более обнажен, чем позволено человеку, как будто снял с себя саму жизнь. И он протягивал Бриру свою надежную руку. В руке была игральная кость с вырезанными лицами людей, которых Брир почти узнал. Последний Европеец наклонился и бросил кость с лицами в пустоту, а где-то рядом существо с пламенем вместо головы рыдало и рыдало, пока все вокруг не утонуло в слезах.

Уайтхед взял стакан водки, бутылку и спустился в сауну. Это стало его излюбленным ритуалом за недели кризиса. Сейчас, хотя опасность еще не миновала, он потерял всякий интерес к делам своей империи. Большие филиалы корпорации в Европе и на Дальнем Востоке были уже проданы, чтобы предотвратить их потерю, и за долги отвечали две фирмы поменьше; планировалось массовое сокращение штатов на химических фабриках в Германии и Скандинавии — последняя отчаянная попытка избежать закрытия или продажи. Однако старика занимали другие проблемы. Империю можно построить заново, жизнь и рассудок — никогда. Он отослал финансистов и тупоголовых правительственных чиновников обратно в их банки и кабинеты Уайт-холла. Они не могли сказать ничего, что он хотел бы услышать. Ни графики, ни компьютерные расчеты, ни предсказания не интересовали его. За пять недель кризиса его заинтересовал лишь один разговор — со Штраусом.

Ему нравился Штраус. Более того: он доверял Штраусу, а на том рынке, где вершил свои дела Уайтхед, доверие — весьма редкий товар. Когда Той выбрал Штрауса, инстинкт не подвел его, у Билла был нюх на людей. Порой он очень тосковал по Тою, особенно в те минуты, когда водка делала его сентиментальным. Но, черт его побери, он не будет никого оплакивать. Это не его стиль, и он не собирался меняться. Старик налил себе еще один стакан и поднял его.