Клайв Баркер: Проклятая игра

Он задрожал и попятился из комнаты в коридор. Порывы ветра ударяли в окно, стекло жалобно звенело. Он прислушивался к этим звукам и раздумывал, что делать дальше. В коридоре одна из тварей свалилась со стены. Он наблюдал, как она пытается перевернуться, а затем медленно ползет обратно. Как раз там, где она извивалась, лежал Уайтхед. Марти подошел к телу.

Святые всласть повеселились перед тем, как ушли: брюки и нижнее белье старика были стянуты, пах изрезан ножом. Глаза его были открыты, вставная челюсть вытащена. Он уставился на Марти, раскрыв рот, как провинившийся ребенок Мухи кружились над ним, на лице проступили следы гниения. Но он был мертв, что уже неплохо в таком мире. В последнем приступе веселья парни испражнились ему на грудь. Там тоже скопились мухи.

Когда-то Марти ненавидел этого человека; когда-то он любил его, пусть и недолго; называл его Папой, называл его ублюдком; занимался любовью с его дочерью и почитал как властелина вселенной. Он считал его человеком силы, хозяином. Он видел его напуганным и удирающим, как крыса от пожара. Он наблюдал, как действуют удивительные таланты старика; возможно, столь же плодотворны чувства людей, более способных любить.

Он протянул руку, чтобы закрыть глаза Уайтхеда. Однако в своем усердии евангелисты вырезали веки старика, и пальцы Марти наткнулись на слизь глазных яблок. Их увлажнили отнюдь не слезы — гниль. Он поморщился и с отвращением отдернул руку.

Желая хоть как-то закрыть глаза Папы, он подсунул пальцы под труп и попытался перевернуть его на живот. Из тела вытекала жижа, внизу было скользко и липко. Стиснув зубы, Марти приподнял старика и перевернул набок, предоставив силе тяжести довершить остальное. Теперь по крайней мере Уайтхеду не придется наблюдать за тем, что должно произойти.

Марти встал. Его руки покрывала слизь. Он щедро облил их остатками виски, чтобы перебить запах. Мытье рук преследовало и другую цель: исчезло искушение выпить. Сейчас слишком легко напиться и потерять ясное восприятие действительности. Рядом был враг. С ним надо покончить, уничтожить его навсегда.

Он начал тут же, в коридоре, не сходя с места Он опускал каблуки на куски мяса, копошившиеся вокруг тела Уайтхеда, и старательно уничтожал украденные Мамолианом жизни. Эти существа не издавали никаких звуков, что облегчало задачу. Они лишь черви, говорил он себе, мерзкие отростки бессмысленной жизни. Ему становилось все легче, пока он шел по коридору и размазывал их в пятна желтого жира и коричневых мышц. Личинки безропотно подчинялись. Он покрылся потом, стараясь не пропустить ни единой частицы останков Европейца; его глаза изучали окружающее пространство, выискивая каждую ползущую тварь. Уголки губ стали понемногу растягиваться в улыбке; наконец раздался тихий смех, совершенно безрадостный. Это нетрудно. Он чувствовал себя мальчишкой, давящим муравьев большим пальцем. Один! Второй! Третий! Только эти существа двигались медленнее самого сонного муравья и он мог расплющивать их неторопливыми шагами. Мощь и ум Европейца ушли в грязь, а он, Мартин Штраус, избран, дабы закончить божественную игру и стереть ее. Он получил эту ужасную власть.

«Ничто — суть всего». Теперь он ясно понял эти слова, которые услышал — и произнес — на Калибан-стрит. Европеец подтвердил горький силлогизм собственными костями и плотью.

Когда Марти завершил работу в холле, он вернулся в гостиную и продолжил свой труд. Он уже не чувствовал отвращения, прикасаясь к этим созданиям; он срывал их со стен, бросал на пол и растаптывал. После гостиной он отправился на лестницу. Потом он вернулся в номер, соорудил костер из занавесок, которые притащил из гардеробной, и разжег его с помощью обломков стола и игральных карт. Он ходил по комнате и ногой отбрасывал в огонь большие частицы плоти; они лопались в пламени, морщились и сгорали. Те, что поменьше, он соскребал с пола, и смех все еще сыпался из него, когда он кидал их в середину погребального костра. Комната быстро заполнилась жаром и дымом. Виски пульсировали, на руках блестел пот. Это важное дело, и он должен сделать его очень тщательно, не так ли? Он не мог пропустить ни одной живой гадины, ни единого фрагмента из страха а вдруг тварь выживет, войдет в легенды — возможно, преувеличивающие ее мощь — и найдет его.

Когда огонь затихал, Марти поддерживал его подушками, магнитофонными пленками и книжками в бумажных обложках, пока не осталось ничего горючего, кроме него самого. Были мгновения, когда он смотрел на пламя и думал, что может шагнуть в него. Но он удержался. Это безумная усталость искушала его. Он сел на корточки в углу и стал глядеть на тени от костра, пляшущие на стене. Их образы — или что-то еще — заставляли его плакать.