Клайв Баркер - Проклятая игра

— Свежая. Возьми. Выйди за дверь и оставь нас с миром.

Вернулся Том с маленьким столиком. Он поставил его в центре комнаты.

— Если загляните в ванную, — сказал Уайтхед, — то найдете там много разной выпивки. В основном водки. И немного коньяка тоже, я думаю.

— Мы не пьем, — отказался Том.

— Сделайте исключение, — настаивал Уайтхед.

— Почему бы нет? — промолвил Чад, чьи губы были перепачканы в клубнике, а по подбородку стекал сок. — Это ясе конец света, верно?

— Верно, — кивнул Уайтхед. — Так что можете нить, есть и забавляться друг с другом.

Том уставился на Уайтхеда, а тот вернул ему насмешливо-покаянный взгляд и спросил:

— Прошу прощения, неужели вам не позволяют да же мастурбировать?

Том издал звук отвращения и вышел из комнаты.

— Твой напарник что-то приуныл, — обратился Уайтхед к Чаду. — Давай, бери оставшуюся клубнику. Соблазни его.

Чад так и не понял, насмехаются над ним или нет, но взял вазу и пошел за Томом.

— Ты скоро умрешь, — сказал он Уайтхеду и закрыл за собой дверь.

Мамолиан разложил на столе карты. Это не были порнографические карты — их он сжег на Калибан-стрит вместе с несколькими книгами. Карты на столе были на много веков старше. Масти были нарисованы от руки, рисунки фигурных карт выполнены грубо.

— Это правда? — спросил Уайтхед о последних словах Чада.

— Что?

— Насчет смерти.

— Прошу тебя, пилигрим…

— Джозеф. Называй меня Джозефом, как всегда.

— Разделим это на двоих.

— Я хочу жить.

— Конечно, хочешь.

— То, что произошло между нами… Ведь это не повредило тебе, нет?

Мамолиан протянул карты Уайтхеду, чтобы тот перетасовал их, но тот не взял колоду. Тогда Европеец сам перемешал карты здоровой рукой.

— Ну так что?

— Нет, — ответил Европеец. — По правде сказать, нет, не повредило.

— Тогда в чем дело? Зачем вредить мне?

— Ты не понимаешь моих мотивов. Я пришел сюда не для мести.

— А зачем?

Мамолиан начал сдавать карты для игры в «блэк-джек».

— Чтобы завершить нашу сделку. Тебе так сложно это уяснить?

— Я не заключал сделок.

— Ты мошенничал, Джозеф, почти всю свою жизнь. Ты вышвырнул меня прочь, когда перестал нуждаться во мне, и оставил меня подыхать. Я прощаю тебе все. Это в прошлом. Но смерть, Джозеф… — Он закончил раздачу. — …ждет в будущем. В близком будущем. И я отправлюсь туда не один.

— Я принес тебе извинения. Если ты хочешь, чтобы я покаялся, скажи как.

— Нет.

— Тебе нужны мои яйца? Мои глаза? Возьми их!

— Играй, пилигрим.

Уайтхед встал.

— Я не хочу играть!

— Но ты сам просил.

Уайтхед взглянул на карты, разложенные на столе.

— Вот так ты меня и заполучил, — тихо сказал он. — Этой гребаной игрой.

— Сядь, пилигрим.

— Заставил меня испытать муки проклятых.

— Разве? — В голосе Мамолиана послышалось сочувствие. — Ты правда мучился? Если так, мне действительно очень жаль. Смысл искушения в том, что некоторые вещи имеют свою цену.

— Ты дьявол?

— Ты же знаешь, что нет. — Мамолиан поморщился, — Каждый человек — сам себе Мефистофель, тебе не кажется? Если бы не появился я, ты заключил бы сделку с какой-то другой силой. И получил бы свое состояние, своих женщин и свою клубнику. И все муки, которые я заставил тебя испытать.

Уайтхед слушал, как мягкий голос Европейца иронизировал над ним. Конечно же, он не страдал — он прожил жизнь, полную удовольствий. Мамолиан прочитал эти мысли на его лице.

— Если бы я действительно хотел, чтобы ты мучился, — раздельно проговорил он, — я бы устроил себе это сомнительное удовольствие много лет назад. И ты знаешь об этом.

Уайтхед кивнул. Европеец поставил свечу рядом с картами, и она дрогнула.

— Я хочу от тебя чего-то гораздо более прочного, чем страдание, — сказал Мамолиан. — Теперь давай играть. У меня зудят пальцы.

Марти вышел из машины и постоял несколько секунд, глядя на угрожающую громаду «Пандемониума». Свет, почти неразличимый во тьме, мерцал в одном из окон верхнего этажа. Второй раз за сегодняшний день Марти направлялся в отель через пустырь; его била дрожь. Кэрис не вступала с ним в контакт с того момента, как он сел в машину и поехал сюда. Сам он не обращался к ней с вопросами: для молчания могло быть слишком много причин, и ни одной приятной.

Он приблизился к главному входу в отель и заметил, что дверь взломана. Что ж, теперь хотя бы не надо карабкаться по пожарной лестнице. Марти перешагнул через брошенные доски, вошел в вестибюль и остановился, давая глазам привыкнуть к темноте, прежде чем начать осторожный подъем по обгоревшей лестнице. Во мраке каждый шаг или шорох казался выстрелом посреди мертвой тишины. Он поднимался вверх, стараясь ничем не выдать себя, но лестница хранила слишком много сюрпризов. Марти не сомневался, что Европеец слышит его и готовится вдохнуть в него убийственную пустоту.