Клайв Баркер - Проклятая игра

Некролог содержал обычную информацию из справочника «Кто есть кто» с кратким обзором достижений корпорации и был приправлен догадками о причинах финансового краха фирмы. Излагалась приглаженная история жизни Уайтхеда, хотя о ранних годах сообщалось скудно и в отношении некоторых деталей возникали сомнения. Но все остальное соответствовало действительности, хотя и было изрядно приукрашено: женитьба на Евангелине, эффектный подъем во время бума конца пятидесятых, десятилетия стабильных достижений, а затем, после смерти Евангелины, погружение в загадочное и необъяснимой молчание.

Он умер.

Несмотря на все бравые речи, вызывающее поведение, презрение к козням Европейца, Уайтхед проиграл. Естественная ли это смерть, как сообщали газеты, или дело рук Мамолиана, Марти не мог понять. Конечно, он заинтересовался. Более того — почувствовал печаль. То, что он пожалел о смерти старика, потрясло его больше, чем сама печаль. Он не думал, что способен испытывать боль потери.

Он отменил встречу с Рэгленом и отправился обратно в свою комнату, где принялся изучать газеты, пытаясь выловить из текста подробности смерти Уайтхеда. Конечно, он не нашел почти никаких зацепок: все репортажи были написаны в обычной вежливой официальной манере. Выжав из печатного слова все возможное, он подошел к соседней двери и попросил одолжить ему радиоприемник. Молодая женщина, занимавшая эту комнату (студентка, как считал Марти), после некоторых уговоров согласилась. Он слушал каждый получасовой выпуск утренних новостей, а воздух в комнате накалялся. История Уайтхеда была горячей темой до полудня, затем на первый план вышли события в Бейруте и облава на наркоторговцев в Саутгемптоне, Сообщения о смерти старика мало-помалу сократились до короткого упоминания, а потом, уже после полудня, исчезли вовсе.

Марти вернул приемник, отклонил приглашение выпить кофе с девушкой и ее кошкой — запах кошачьей еды висел в воздухе, как молния перед ударом грома, — и вернулся к себе, чтобы посидеть и подумать. Он не сомневался, что Европеец способен убить человека так, что следов не отыщет даже самый опытный патологоанатом; и если Мамолиан действительно приложил руку к смерти Уайтхеда, то это прямая вина Марти, Может быть, останься он в усадьбе, старик был бы жив? Маловероятно. Скорее все-то, Марти тоже был бы мертв. Но совесть его все-таки мучила.

В следующие два дня он сделал очень мало. Он прокручивал киноленты воспоминаний, что накопились за всю его жизнь, от первых неярких вспышек сознания до самых последних, слишком резких, слишком детальных: человек, сидящий в одиночестве за оградой усадьбы, как в клетке с травяным полом; собаки; тьма. Часто, хотя и не всегда, в его видениях появлялась Кэрис; она выглядела то озадаченной, то заботливой; порой она отводила взор и прищуривалась, глядя сквозь опущенные ресницы, словно завидовала ему. Поздно ночью, когда засыпал младенец в нижней квартире и раздавался лишь шорох шин с Хай-роуд, Марти прокручивал в памяти самые интимные моменты их встреч — слишком ценные, чтобы вспоминать их без разбора; он боялся, что от повторения их оживляющая сила уменьшится.

Прежде он пытался забыть ее — это казалось наиболее правильным. Теперь он цеплялся за воспоминания о ней, о ее лице. Он не знал, увидит ли Кэрис снова.

Все воскресные газеты писали о смерти старика «Санди таймс» в самом начале отдела обзоров поместила коротенькую заметку, сочиненную Лоуренсом Двоскиным, о «самом загадочном британском миллионере, который долгое время был партнером и доверенным лицом Ховарда Хьюза». Марти прочел ее дважды, не в силах избавиться от звучавшего в ушах вкрадчивого голоса Двоскина.

«Во многом он был совершенен, — читал Марти, — хотя последние годы его жизни, проведенные вдали от света, неизбежно рождали слухи и сплетни, достаточно болезненные для такого чувствительного человека, как Джозеф. Когда он еще участвовал в жизни общества, пресса никогда не обделяла его вниманием; но он не ожесточался от критики, замаскированной или явной. Нам — тем немногим, кто знал его хорошо, — было известно, что его душа под маской внешней невозмутимости гораздо более восприимчива к насмешкам и колкостям, чем казалось со стороны. Он был глубоко удручен распространением домыслов о его прелюбодеяниях и излишествах, поскольку после смерти любимой жены Евангелины стал самым разборчивым человеком в вопросах секса и морали».

Марти прочел эту лицемерно-слюнявую заметку и ощутил мерзкий привкус во рту. Канонизация старика началась. Возможно, скоро появятся биографии, подписанные и подчищенные людьми из его окружения, превращающими его жизнь в серию льстивых сказочек на память потомкам. При этой мысли Марти чуть не стошнило. Читая пошлости Двоскина, он обнаружил в себе неожиданную готовность яростно защищать слабости старика, хотя все, что делало Уайтхеда уникальным — и вообще реальным, — теперь находилось под угрозой полного исчезновения.