Виктор Точинов - Молитва Каина

Его жизнь и впрямь была полна знаками… Едва договорил, свеча погасла.

Машенька пожалела, что девиц не принято учить медицинской науке, да и не помогла бы наука, наверное, ей сейчас – доктора плохо знают, как лечить раны и ушибы, что случаются внутри головы, без видимых глазом следов. Попробует сама, невеликим своим разумением…

Она не хотела говорить, не видя собеседника, но не могла нарушить момент, завозившись с новой свечей. Тогда она протянула руку и коснулась его лица, пусть будет хоть так… И произнесла:

– Ты все умелости сыска превзошел, да не видишь простого. Кто сказал, что род твой проклят, а не из бран? Он избран, и избравший не дозволяет рассеяться крови и силе его между народами. Может, потомкутвоему великие дела суждены были, а ты мешать затеял ся… А что до брата твоего… Я, верное, – сейчас, в последней крайности и пред ликом смерти, – могла б отпустить тебе невольный грех, по малолетству совершенный. Но ты в том не нуждаешься. Ты сам себя судил, как мало кто себя судит. И раскаялся, и все искупил, свою жизнь не жалея и многие другие жизни спасавши…Ты только с Господом помирись, Коленька. Ты сердит и в обиде на него за все, а так нельзя умирать… Обратись хоть без молитвы, хоть своими словами, он услышит.

Она замолкла, пальцы, лежавшие на его щеке, спали вниз. Машенька тихонько добавила:

– Сделай, что мы хотим.

Довольно долго в темноте не звучало слов, потом она шепнула:

– Оно расстегивается спереди…

Машенька уснула, он понял это по дыханию и несколько выждал, чтоб наверное не разбудить.

Потом тихонько соскользнул с императрициной кровати, не скрипнув, не зашуршав. Столь же тихо пробрался в общую, огня не высекал, не желая производить даже малого шума, – заполночь небо расчистилось, показалась луна, и сквозь щели пробивались теперь полосы не живого солнечного света, но белесого, мертвого… Ему их хватило, чтоб прибрать раскиданную по полу одежду, и для прочего.

Присел ненадолго на топчан, чувствуя себя истомленным. Но быстро поднялся, времени оставалось все меньше, ночи об эту пору недолгие, а он должен был исполнить обещанное, пусть и безмолвно обещанное…

Прошел к стене, где за его беспамятство появились два простеньких неокладных образка, встал на колени. Он не любил это положение, – вернее, не любило его тело, о чем немедленно дала знать нога, попорченная польской саблей.

Вслух не заговорил, решив, что Он услышит по-любому, а Машеньку пробудить не хотелось.

Господи, мысленно обратился он, я не буду рассказывать все свои прегрешения, Ты и так о них ведаешь, коль уж ведаешь все. И о брате моем ведаешь, и о всей крови, что я пролил, и о всей лжи, что я изрек… И то, что я усомнился в Тебе и бытии Твоем, потом уверился снова, а после усомнился пуще прежнего, Тебе ведомо. Я давно, с младых лет не просил Тебя ни о чем, Господи, я носил на челе печать Твою и не смел просить. Теперь она снята с кожей и кровью, и я прошу: сделай так, чтоб жила женщина, ставшая мне женой пред ликом Твоим. Пусть душа моя сгорит в безднах, пусть распадется в ничто, как прах мой распадется в яме с известью, пусть предсмертные муки мои будут страшны, а посмертные еще страшнее, – но сохрани ей жизнь. Я не могу обещать, что вера моя станет тверже алмаза, коли Ты сохранишь жизнь жене моей: я даже не узнаю о том… Но я верю: Ты есть, Ты всеблагой, и она будет жить.

Он поднялся с колен, чувствуя себя неловко… Хоть бы знак явил…

Знак не явился.

Стучать нельзя было категорически, и он позвал солдат тихим-тихим свистом, изобразив, как смог, губами сигнал военного рожка: тревога, тревога, вставай скорей, тревога! Если Польшу прошли, в любом сне услышат, пробудятся…

Пробудились. Когда окошко распахнулось, он в свете фонаря первым делом поднес палец к губам, потом сказал тихонько, но командным голосом:

– Доложите по команде: я заболел, и мне нельзя здесь быть и лишнего часу.

Они тут же шарахнулись взад, вжались спинами в стену напротив. Но глаза из-под тряпок поглядывали недоуменно и недоверчиво. Солдаты подозревали какую-то каверзу, никто из обреченных не менял своей волей карантин на чумной барак, все до последней возможности цеплялись за надежду, что прицепилась хворь обычная, не чумная…

Он до сих пор оставался в сорочке до бедер, что надевал под панцырь… И показал им наметившийся бубон, только что обнаруженный в мертвенном лунном свете.

Поверили, ушли… Он беззвучно оделся, стал ждать.