Виктор Точинов - Молитва Каина

– On m'a dit que j'ai un accent du sud, – сказала Машенька. – Mon professeur était originaire de Provence [10] Мне говорили, что у меня южный акцент. Мой учитель был родом из Прованса. .

Выговор напоминал скорее верхневолжский, чем провансальский, но слова Машенька произносила верно, в глаголах не путалась… Он мог бы, разумеется, не сходя с места назвать имена девиц, говорящих по-французски лучше Машеньки, но все они были дочерями столичных сановников, иные и в Европе побывали…

Но рыдания, видимо, отменились. Он попробовал пошутить, хотя умел плохо:

– Ежели вы, Машенька, сейчас заговорите со мной на правильной латыни либо же по-итальянски, я буду вынужден…

Он не закончил. Она зарыдала у него груди, все получилось неожиданно, он не понимал, отчего так, вроде бы уже успокоилась…

Потом, сквозь рыдания, Каин расслышал: она не может, она пыталась, но у дядюшки Гаврилы Петровича случились всего две книжки на итальянском, еще не разрезанных, она пыталась прочесть, но мало понимала и забросила, а латынь она изучила, и читает хорошо, но учила по книгам, поговорить не с кем, и латынь у нее, без сомнений, неправильная, и она… и они…

Он понял, что лучше не шутить, коли не умеешь. Он-то хотел сказать что-то глупое и банальное, вроде «буду вынужден съесть свою шляпу», а она вообразила, что речь идет о первохристианском браке пред лицом смерти и Господа… Дурак, одно слово.

Шквал рыданий лишь крепчал, и Каин остановил его единственным способом, что придумал. Машенька Боровина наконец узнала, как мужчины целуют не в лобик и не в щечку. Ей, похоже, понравилось.

А Каин пожалел, что подлый ротмистр украл из рукава стилет вместе с ножнами. Ему хотелось ткнуть стилетом в ладонь, чтоб насквозь. Чтобы прогнать наваждение. Он чувствовал себя нехорошо. Возможно, это выпитое вино стучало в виски. Возможно, подал первую весть черный мор, таившийся до поры. Или все-таки стоило отлежаться подольше после кистеня Ивана.

Он понял, что попал в ловушку. Куда он ни шагнет, что ни сделает, случится непоправимое. Одно из двух непоправимых событий… Он решил выбрать меньшее из двух зол. И ошибся, как часто ошибался в последнее время…

Машенька вновь потянулась к нему, уже не столь неуверенно, уже словно бы имея право на него. Но он все решил.

За ужином и разговором все свечи погасли, кроме последней, да и та догорала. Он порылся на полке, нашел еще одну, запалил, поставил на стол.

– Присядьте, Мария, – сказал он, как говаривал в присутствии, подозреваемым.

Сам остался на ногах, ступил назад и оказался в темноте, за кругом света от двух свечей.

Она не послушалась и смотрела недоуменно. Он не стал настаивать, почти не обратил внимания. Он мысленно уже шагнул за черту и хотел закончить побыстрее.

– Мария, я не могу, я не имею права обращаться к Господу ни с какими просьбами. И с вами быть я не мо гу, я недостоин вас, хоть вы и вбили в голову обратное ошибочное мнение. С тем грехом, что я ношу в своей душе, не возможны ни раскаяние, ни прощение, ни ис купление, ни…

Он понял вдруг, что тянет время. Что ходит вокруг да около, и не может приступить к главному. Понял и сказал, словно спрыгнув в холодную воду:

– У меня был брат. И я его убил. Вот и все… Теперьступайте, Мария, вам не надо со мною быть.

В тот миг, когда он сказал «убил», догоравшая свеча мигнула и погасла. Он понял, что это знак. С ним часто случались знаки.

Машенька ослушалась его слов в первый раз, ослушалась и теперь. Села, почти рухнула на топчан, словно ноги не держали. Он по-прежнему стоял в темноте, за кругом света.

Она молчала.

Она очень долго молчала.

Он понял, что ей не найти слов, чтоб оправдать его, даже если б захотела. Не придуманы такие слова. Но он отчего-то желал, чтоб захотела и нашла…

Она молчала, и он думал, что надо помереть первым, и побыстрее, он не мог быть рядом с ней такой, молчащей, теперь навсегда замолкнувшей, – но как ее повезут умирать, не мог видеть тоже. Он подумал об драгунах под окном, об их палашах и фузеях. Впервые он решал, как дать половчее себя убить, впервые за долгие годы, и от того ему было странно…

Она заговорила. Голос был мертвый.

– Ежели то, что вы сказали, Николай Ильич, – правда, то я не просто дурна собой. Я еще лишена и зрения, и разума. Я не могу думать такое про себя. И я не могу верить, что вы солгали мне или пошутили. Вы ошиблись. Вы почему-то ошиблись, но мне не угадать, в чем. Расскажите мне все. Сказав такое, надо рассказать все. Иначе не стоило начинать.