Виктор Венцель - Монохромность

Но Штефани не пришла ни в этот день, ни в следующий.

Кажется, первой тревогу забила соседка по лестничной клетке, но роли теперь это не играет никакой. Вроде бы, полиция даже подняла записи с камер видеонаблюдения в вестибюле дома, где было видно, как Штефани входила внутрь, но уверенности в этой информации у меня не было и нет. Волна исчезновений в Глекнере медленно и неумолимо продолжала катиться вперед, пожирая всякого, кого встречала на своем пути. Журналистка, пытавшаяся разобраться в самой темной тайне этого года, сама стала жертвой загадочного похищения. Впрочем, ничего нового или удивительного, скорее ожидаемое и закономерное – идейные люди всегда гибнут в погоне за мечтой. Нет, ее исчезновение не прогремело на весь город, а просто кануло среди остальных таких же дел. Комиссар полиции только развел руками.

Фотография Штефани появилась на досках объявлений, возникла на первой полосе «Правды Германии», была напечатана в волонтерских листовках – кажется, Деннис успел связаться с их руководителем еще прошлым утром. Выбранная фотография была яркой и живой, насыщенной и запоминающейся. Два года назад я запечатлел Штефани во время прогулки в центральном парке. В то давнее время я продолжал увлекаться фотографией, даже не подозревая, какая судьба будет ожидать этот снимок. С фотографиями всегда так – останавливать время, впечатывая его в картонный квадрат, сложная работа.

Тем страшным утром город безмолвствовал, а вот редакция газеты гудела.

Пустующее кресло Штефани казалось холодным и тоскливым, как надгробная плита. В сухом, выжженном кондиционером спертом воздухе отчетливо витала тревога, а из углов комнат и офисов скалилась беда. Одно дело слышать, что в твоем городе творится что-то неладное, но совсем другое, когда это что-то неладное касается твоих знакомых, а тем более близких и родных. А пустое кресло напротив моего рабочего места – только напоминание, что от темноты Глекнера нельзя спрятаться, нельзя уйти, ее нельзя переждать или рассеять.

Мое состояние было слишком близким к обморочному и Деннис без лишних вопросов отпустил меня домой. Наверное, хватило одного взгляда на мертвенно бледное лицо и горящие лихорадкой глаза – мне самому было не по себе, когда я увидел себя в зеркале.

Спустя несколько часов, немного приведя себя в чувство, я с тупым упорством отвечал на вопросы герра комиссара, старательно и вдумчиво, как прилежный школьник. Комиссар интересовался всеми контактами пропавшей, а мое имя было первым в списке вызовов. Встреча с полицией в моем ритме жизни – слишком опасное удовольствие, но если это могло помочь отыскать Штефани, я готов был рискнуть и большим. Впрочем, комиссар оказался довольно скуп на вопросы, мои слова слушал с вежливым вниманием и, казалось, вовсе не обращал внимания на ответы. Исчезновения в Глекнере – своего рода камень преткновения. Кажется, на этот феномен сваливают все нерешенные дела. Уже давно никто не ждет, что полиция возьмется за дело – отыщет пропавших, накажет виновных и разгонит митинги сумасшедших и сектантов в центре города. Есть только смутная вера в чудо. Если имя человека оказывается на доске объявлений, то на нем ставится негласный крест. Это своеобразный договор между нами и полицией.

Я механически подписывал бумаги, рассказывал о наших со Штефани отношениях, повествовал о проведенном вместе с ней времени, делился мыслями и идеями на тему ее исчезновения, а безразличный ко всему на свете комиссар только кивал головой. К исходу часа я чувствовал себя не просто уставшим, а безмерно вымотанным и бессильным. Слова уже больше не могли выстраиваться в ровные логические цепочки. Все, о чем я мог мечтать – это вернуться в свой маленький склеп на Грэм двадцать восемь. Открыть полученный от Клауса конверт и просто вычеркнуть один день за другим.

Если долго не спать, изводить свой организм химией и мыслями на тему прошлого, все вокруг преображается и теряет реалистичность. И единственный способ не сойти с ума до конца – это просто повернуть ручку безумия до упора.

Кажется, комиссар хотел избавиться от меня ничуть не меньше, чем я от него. В конце концов он попросил меня засвидетельствовать правильность записанных за мною показаний, поставил тугую печать и бросил лист бумаги в картонную папку с надписью «Разыскивается». Сухо и лаконично, как эпитафия на безымянном надгробии.

Когда я прощался с ним, он пожелал мне доброго Рождества.