Виктор Венцель - Монохромность

А запирать дверь на три оборота – привычка. А от привычек трудно избавляться.

Почтовый ящик у входа на шестой этаж хранил одно единственное неподписанное письмо, но даже и без обратного адреса и инициалов отправителя, я знал, кто именно оставил его у входа в квартиру под номером шестьсот шесть. Кажется, Клаус опять опоздал с доставкой на несколько дней, но хоть не забыл о том, кто перечислил круглую сумму на его карту.

Я сунул письмо в сумку, вынул звенящие ключи из кармана, неловко зажал перчатки подмышкой и с трудом открыл старый ржавый замок. Кажется, грохот металла мог переполошить всех жильцов дома, будь они чуть более бдительными и чуткими.

Дверь подалась с трудом, тяжело, выплеснув на меня всю липкую темноту, законсервированную внутри пустующей квартиры. Я переступил порог, нырнув в нее с головой, захлопнул дверь за собой и защелкал замком. Ровно три оборота – ни больше, ни меньше, хотя его устройство рассчитано и на четыре поворота ключа.

Слева от входа – одинокий пыльный выключатель с нанесенной на него фосфоресцирующей меткой. Он установлен так, чтобы дотянуться до него со входа, еще не разуваясь. В прихожей теперь горит тусклый желтый свет, льющийся из желтого плафона, где я расшнуровываю обувь и вешаю пальто. Стены покрыты уродливыми обоями с черно-зеленым рисунком – ни дать, ни взять проход в мавзолей или склеп из книг Лавкрафта. Не помню, кто из нас выбирал обои, да и не хочу вспоминать – и без того хватает мыслей.

Следующая комната с дешевой люстрой на потолке – гостиная. Из нее можно попасть на кухню и в туалет, и в кабинет, и в спальню. Кухней и спальней я не пользуюсь. Особенно теперь, когда почти отказался от полноценного сна, а подремать можно и в кресле или на диване, раз не получается уснуть по-человечески.

В гостиной почти пусто, если не считать пары стульев в углах и маленькой тумбочки у видавшей виды софы – рабочее место подающего надежды журналиста газеты «Правда Германии». На стенах все такой же тошнотворный узор, но его прикрывают редкие плакаты, да несколько полок с ненужными безделушками. Немного дальше, почти у окна – крепкий пустой стол, где на крышке красуется одинокий допотопный принтер, оставшийся еще с тех далеких времен, когда я был фотокорреспондентом и увлекался съемкой. Я внимательно слежу за его состоянием, опасаясь, что старая техника начнет сбоить и вот-вот выйдет из строя. Этот принтер мне очень нужен. Наверное, как и ноутбук, если не важнее.

Я не переодеваюсь, устанавливаю компьютер и подключаю его к принтеру. Пройдет несколько минут, прежде чем система будет работать логично и правильно – этого времени как раз хватит, чтобы открыть первую банку пива из холодильника. Я убираю конверт на полку, делаю глоток, стараясь смыть горьковатый привкус таблеток, возвращаюсь к ноутбуку, открываю программу печати. Выбрать картинку для работы – дело не быстрое, и я выбираю кое-что из более позднего, открывая спрятанные папки одну за другой.

Принтер работает гулко и тяжело, выбивая на фотобумаге необходимое для меня изображение, но эти звуки кажутся мне настоящей музыкой. Традиции – тоже своего рода наркотик и привычка. Нельзя отказываться от того, что дарит тебе наслаждение и покой. Заканчивается банка пива и фотография уже успела неплохо просохнуть – в этом проблема старых принтеров: краска наносится слишком толстым слоем, и если быть не достаточно аккуратным можно смазать рисунок.

Я выбрасываю в пакет смятую банку, нахожу в кармане еще один резной ключик, сработанный под старину и не спеша отправляюсь в сторону своего кабинета. Здесь я провожу еще больше времени, чем за компьютером – это моя маленькая церковь. Храм. Святилище, куда не положено ступать никому, кроме меня самого. А ещё, это единственная причина, по которой я не хочу встречаться со Штефени в своей квартире. Я называю это место хранилищем памяти, но, наверное, стоит придумать что-то более пафосное и подобающее. Как-нибудь займусь этим, если не забуду. По пути я останавливаюсь у подоконника и с него моток скотча и канцелярский нож – необходимые каждому в наше время инструменты.

Кабинет – небольшая, абсолютно пустая комната, величиной в восемнадцать квадратных метров. Здесь нет полок и шкафов, нет кресел и стульев, только с высокого потолка свисают две мощные светодиодные лампы, чтобы максимально вытеснить отсюда темноту. На стенах кабинета висят фотографии, прилепленные на скотч так плотно друг к другу, как фишки в коробке. Некоторые приклеены не ровно, иногда залазят друг на друга, иногда перекрывают углы, но это не играет роли. Изображений так много, что я иногда путаюсь в них – особенно после того, как я начал выкладывать ими, словно мозаикой, пол и потолок, до которого едва мог дотянуться с помощью кресла. Тысяча двести одиннадцать фотографий взирают на меня со всех сторон, словно непобедимая армия, приветствующая своего повелителя. Тысяча двести одиннадцать лиц одной и той же девушки смотрят на меня с улыбкой и страстью, радостью и печалью, смехом и желанием. Каждый день – одно изображение. Три года и сто шестнадцать дней. Тысяча двести одиннадцать. Именно столько дней назад умерла моя возлюбленная Эмма Анзель.