Марьяна Романова - Стая

Четыре луны прожила старуха после разговора того. По-прежнему в лес уходила на всю ночь, а возвращалась слабая и в окровавленном платье. Однажды и вовсе не вернулась. Паренек потом месяцами по лесу ходил – но ни обрывков его платья, ни косточек так и не нашел. Сгинула старуха – как будто бы и не существовало ее никогда.

– Собирайся! – сказал Семенов спустя примерно неделю после нашего посещения дачи. – Кажется, я вышел на их след.

От смутных предчувствий у меня засосало под ложечкой. Всю минувшую неделю я почти не спал – стоило только отпустить сознание на волю Морфея, как перед глазами всплывал образ Алены. Ее искаженное лицо, обрамленное слипшейся паклей волос, ее звериный оскал, сила и ярость, с которой она кидалась, пытаясь меня атаковать. И днем я часто о ней думал. Это были тоскливые размышления. Я не был уверен, что Семенов поступает правильно и гуманно. Он долго говорил о том, что это единственный шанс однажды вернуть прежнюю Алену – найти тех, кто сделал ее такой, взломать их код, ну а пока этого не произошло, придержать девушку сокрытой от посторонних. Пусть лучше она считается сгинувшей в жерле большого города, чем будет отдана на милость психиатрам, которые погрузят ее в такой фармакологический сон души, из которого и выхода нет. Вечная темная ночь души.

Объяснения я получил, только когда мы сели в машину. Вообще Семенов вел себя со мною как с верным оруженосцем. Я не был его партнером, не был другом и помощником, он как будто бы просто позволил мне быть возле него в этом странном расследовании. Он просто отсыпал мне половину своих эмоций, не спрашивая, поделился свинцовым чувством вины. И мы несли эту ношу вместе. Иногда я думал – как же я ухитрился вот так вляпаться. Случайная ночная встреча в офисе, случайно забытый ключ – и вот моя жизнь подчинена какому-то странному чужому ритму, и вот я вынужден хранить опасную тайну, которая грозит мне вообще-то уголовной ответственностью. И сделать ничего нельзя – потому что в аргументах Семенова была доля истины. Я не вполне верил в Волкодлака, но точно знал, что советская карательная психиатрия с Алениным недугом не справится, просто погрузит ее сознание в вечную мерзлоту, откуда выхода нет. И будет она, вечно запертая во льдах, складывать из сосулек слово «счастье». Не узнавая лиц, не испытывая эмоций – вечную вечность, пока не окажется в больничном крематории.

– Мы едем к карге! – сообщил Семенов, когда автомобиль вырулил за черту города.

– К кому? – удивился я.

– К карге! Так ее все называют. Да просто бабка, живет бирючкой в одной деревеньке. Путь нам длинный предстоит, километров двести проехать придется.

– И что эта.. хм… карга?

– Мне рассказали, что в ее доме икона с волчьим ликом стоит.

– И только поэтому мы едем в такую даль? Кто рассказал-то? Люди деревенские темные! Может быть, там Святой Христофор, псоглавец.

– Не Христофор, – у Семенова была такая интонация, что я предпочел не спорить. – У меня уже на них чутье. Я не могу этого объяснить. Каждый вечер я с кем-то созваниваюсь, рою, ищу. С сектоведом знаменитым даже встречался. И вроде бы иногда на первый взгляд полезные вещи говорят – но сердце сразу чует ложный путь. А тут – как рассказали мне про икону эту, словно током меня ударило! Эта карга – та, кто нам нужна.

– Ну ладно, раз так, – пожал плечами я и отвернулся к своему окну.

Подумалось, что Семенов держится со мною как строгий родитель. Давно забытые детские ощущения – тебя куда-то везут, тебе нельзя задавать вопросов, тобою распоряжаются, за тебя решают… У меня была тихая безразличная мать и горячий строгий отец. Все в доме было подчинено папиным ритмам. Лучший кусок – всегда отцу. Своей комнаты у меня не было, уроки приходилось делать за кухонным столом – так вот если отцу приспичивало покурить или посидеть бездумно с гитарой, перебирая струны и отвлекаясь на крепкий чай, я был вынужден бросать свою работу и убираться в комнату. Ждать там, пока отец не насладится кухонной тишиной. «Папа очень устает!» – с придыханием говорила мать. С годами она растеряла личность. Она как будто бы посвятила себя культу, она была не просто женой – жрицей. Я не узнавал ее на молодых фотографиях – обычная веселая красивая девчонка с буйными кудрями и ямочками на щеках. Я запомнил ее другой – с покорно опущенными плечами, волосами, убранными в жидкую косицу, извиняющимся выражением лица. Как будто бы ее взяли и стерли ластиком.

Отец любил делать так: утром в субботу будить нас и командовать: собирайтесь! Мать начинала послушно суетиться, гладить платье, собирать в котомку какие-то яблоки и плавленые сырки. Я же накидывался на папу с расспросами: а куда мы едем? А зачем? Кто там будет? А дети другие будут? Надо ли брать игрушки? А теплый свитер взять?