Геннадий Пустобаев - Рай начинается вчера

Обведя нас взглядом и опервшись руками о стол, Варавва со скорбью в голосе, вздохнув, словно потерял любимого сына, проговорил:

– Похороним Пашу!… А там и схлестнемся с Акифом! Схлестнемся! – обведя нас взглядом, зло бросил он. – Чтобы понял, сучара, на кого руку поднял! В пепел сотру! В порошок! Медленно сотру, чтобы прочувствовал начало своего конца!

– 21 -

Взгляд

Хоронили Кислого в воскресенье. Варава хотел устроить пышные похороны с отпеванием в центральном соборе, но мать Кислого настояла на своем, и отпевали его в старом храме на окраине. Так как в то утро Варрава задерживался, к храму я подъехал один.

Погода была теплая и сухая. Казалось, что в этот скорбный день природа хотела одарить людей своим последним уходящим теплом. Когда, чуть наклонившись, я, пройдя через крашеную-перекрашенную арочку калитки, ступил на длинную ведущую к храму аллею, то сразу понял, как была права мать Кислого, настояв на своем. И сама аллея, густо поросшая с двух сторон деревьями, и изредка стоявшие вдоль нее зеленые скамейки, и сам храм, чисто выбеленный, с нежно-зеленого цвета крышей, со своими тремя небольшими куполами, устремленными золотом крестов в небо, и усыпавшие аллею ярко-рыжие листья деревьев завораживали. Во мне вдруг стало разливаться необычайное спокойствие. Мне стало казаться, что я коснулся душой неземного, незнакомого мне, мира, словно куполом укрывшего территорию вокруг храма. У меня возникло ощущение того, что обычная земная жизнь с ее суетой осталась где-то далеко-далеко, хотя до калитки был всего один шаг.

За свою жизнь мне нечасто доводилось бывать в храмах. И потому я всегда чувствовал себя в них транзитным пассажиром на чужом вокзале, одним глазом выискивающим буфет с минералкой, чтобы утолить жажду, а вторым – следившим за поездом, чтобы не отстать от него. Поборов неловкость, я, наскоро и неумело осенив себя крестом и жадно глотая пряный осенний воздух, медленно пошел вдоль аллеи к центральному входу храма. Подойдя, я увидел стоявшую сбоку от входа крышку гроба и повязанный белым полотенцем крест с надписью «Кислов Павел Федорович». Скользнув взглядом по датам на кресте, я без труда высчитал возраст Павла – 23 года. Войдя в храм и опять неловко перекрестившись, я, интуитивно почувствовав невидимую границу, разделявшую находившихся в нем людей, подошел ближе к своим. Мы и люди со стороны матери Павла стояли обособленно. Я заметил, что они смотрели на нас так, как смотрит путник на лежащую впереди него чужую землю: с любопытством и страхом, как на непонятный и пугающий мир. По своему опыту я знал, как потом все громче и громче будут шептаться за спиной его матери о том, что сын ее был бандитом. А сейчас и «друганы» Павла, и сама его смерть от пули в перестрелке окутывала его ореолом «таинственной романтики».

Гроб с телом стоял посреди храма, а у его изголовья, поддерживаемая под руки двумя другими женщинами, с выражением безысходного горя на лице застыла миловидная мать. При взгляде на нее у меня вдруг возникло чувство вины перед ней. Будто именно из-за меня она потеряла своего сына. Я знал, что Павел был у нее единственным ребенком, и с его гибелью она оставалась совсем одна. Ее муж и отец Павла, работавший испытателем на автозаводе, погиб десять лет назад. Когда я купил автомобиль, то Павел, тянувшийся ко мне, сам вызвался обучать меня. Водил он виртуозно, и однажды после того, как я похвалил его, он, зардевшись, показал мне карточку отца, которую бережно хранил. С нее, обаятельно улыбаясь, смотрел светловолосый молодой мужчина в кожанке и шлеме.

Варрава, заметивший привязанность Павла ко мне и не препятствовавший нашим отношениям, будто специально настоял на том, чтобы вместо Шалого и Танкиста я взял его и Рыжего. Так как дело было очень серьезное, ни Павел, ни Рыжий меня не устраивали. Но Варрава в этот раз был непреклонен:

– Пора их в дело вводить! Хватит им дурковать да телок развлекать! Пора сдуть с них понты! – когда я сказал ему об этом, резко пресек он тогда меня.

«Вот с одного уже и сдули!» – невольно подумал я, глядя на гроб с телом Павла.

В свете горевших свечей казалось, что он спит, и лишь восковая бледность лица его говорила о том, что он был мертв.

Вскоре на ступенях раздались тяжелые шаги, двери распахнулись, и в лучах солнечного света, проникшего в храм, возникли темные фигуры. Отбрасывая длинные тени, прорезавшие ломаными линиями, словно ножами, внутренность храма, вошли Варрава, Халим и Бэдя. Ни на кого не глядя, Варрава, трижды поклонившись, истово перекрестился. Бэдя, глядя на него, прочертил своей лапой непонятную фигуру, напоминающую крест. Халим не крестился вовсе. Через распахнутую черную шелковую рубаху на его груди виднелся золотой полумесяц размером с кофейное блюдце, болтавшийся на толстой золотой цепи. Певчие, посмотрев на него, недовольно переглянулись. Но равнодушно жующему жвачку Халиму было наплевать не только на них. Поздоровавшись со мной взглядом, Варрава подошел к матери Павла и, участливо тронув ее за руку, зашептал слова соболезнования. Но она, с ненавистью посмотрев на него пустыми от слез глазами, и, словно видя перед собой Дьявола, резко выдернув руку, отпрянула в сторону. Не обращая никакого внимания на ее реакцию, Варрава, невозмутимо поклонившись ей, подал знак служке и отошел к загородившему вход в храм Халиму. Вскоре вышел священник, и панихида началась.