Дмитрий Агалаков - Пантера Людвига Опенгейма

В этот самый момент, взглянув на лежавшую в двух шагах от него женщину, Давид ясно понял, что вдвоем с Леей ему не уйти. Эта мысль так поразила его, что едва не лишила рассудка. Разорвав ворот рубахи, вцепившись в шею, Давид хотел, но не мог оторвать взгляда от Леи. Волосы ее, перепачканные в саже и слипшиеся в еще не запекшейся крови, разметались по лицу как-то необычно, некрасиво и глупо. Как неуклюже она лежала сейчас, точно выброшенная из окна капризной детской рукой большая мертвая кукла.

Но, может быть, Лея действительно мертва?!

Как упоительна сейчас показалась ему эта мысль! Но разве есть разница – мертва она или нет? Что выиграет Лея, если он погибнет вместе с ней? Что?!. И тогда перед ним, неотрывно глядевшим на лежавшую фигуру женщины, явилось другое: в пылавшую от солнца гостиную входила юная рыжеволосая девочка, в огромных синих глазах которой кружились над морем белые чайки. Сколько прошло этих лет: двадцать? сто? вечность?.. Нужно было решаться. В это мгновение Лея пошевелилась. Он отпрянул и, еще раз поглядев в ее полуоткрытые, ничего не видевшие глаза, прошептал:

– Прощай.

Давид отступил еще на шаг. Вытянув руку и прицелившись, он нажал на спуск.

Но барабан револьвера оказался пуст.

…Давид бежал, не останавливаясь и не прислушиваясь к выстрелам, разбивающим ночь за его спиной. Когда он подбегал к перекрестку, его чуть не сбил вылетевший из-за угла большой черный автомобиль. Взревев, машина помчалась к «Олимпу». Едва успевший увернуться, Давид кинулся в противоположную сторону.

Давид уронил каминные щипцы на угли, и сноп ярких искр взорвался горящими звездочками за каминной решеткой. Внезапно нахлынувшие воспоминания ушли, вернув его в дом бургомистра Витгоффа, в эту комнату, за окнами которой давно был вечер.

Лея обернулась. По ее лицу плыли теплые отсветы каминного огня. Давид пытался рассмотреть ее глаза. Что же творилось сейчас в них? Что творилось сейчас в ее сердце? Любящие и любимые, погибшие и не воскресшие, война, жестокость и еще предательство – ничто не прошло бесследно!

Лея отошла от окна.

– Что происходит с тобой, Давид? Что происходит с нами? Мы – чужие друг другу? Я не верю в это. Я не хочу этому верить. Все, что происходит с нами теперь, сейчас, это ложь!.. Дай мне руку, Давид…

Он все-таки решился, поднял голову. Никогда он не видел ее глаз такими. Они светились, горели так, словно их зажег какой-то неведомый ему дух.

– Дай же руку! – повторила она. – Идем со мной, Давид. Там, куда торопишься ты, страшно. Идем со мной…

Не поднимаясь с кресла, он молча смотрел в ее глаза. А потом опустил голову, оставшись сгорбленным, непроницаемым, чужим.

– Я хочу уехать, – сказал он. – Сейчас же.

Не сразу, словно не желая мириться с услышанным, Лея отвернулась:

– Уезжай… Нет, прежде я расскажу тебе кое о чем.

Она села на широкий кожаный диван, что стоял у стены, противоположной камину, и по лицу ее, по изумрудному платью, медным волосам поползли, точно скопище змей, горячие языки каминного огня. Отсветы плясали на ее губах, бровях, путались в завитках волос.

– Ты, конечно, помнишь тот день, когда мы провожали Баратрана? – продолжала она. – Он так и не успел дорассказать нам историю жизни и смерти Кая Балтазара, моего деда. Так вот, Давид, вместе с телеграммой мореходство прислало еще и письмо, о котором ты ничего не знаешь. Не знаешь потому, что оно написано на мое имя, в строжайшей тайне от Давида Гедеона. В этом письме Огастион Баратран признался, что после смерти моего деда он решил: пусть Огонь уйдет вместе с ним. Слишком страшным может оказаться это испытание для того, кто… похож на его друга. Грешна, Давид, вначале я не хотела верить во все эти намеки. Но там, на подмостках «Олимпа», во время нашего «дебюта», я поняла, что Баратран был прав. И еще… Старик не верил в легенду о таинственном Некто, гордом и свободном, презревшем власть Творца. Но в глубине души боялся, что этот Некто вернется на землю за своим подарком. Старик боялся стать его проводником. Держа над купелью ревущего малыша, никогда не знаешь, кто перед тобой. Может быть, двадцать лет назад в Пальма-Аме, в доме на бульваре Семи экипажей, старик даже не смел догадываться, кого он встретит в своей гостиной? Может быть, молодой актер-неудачник, его гость, был совсем не тем, за кого себя выдавал? Не тем, за кого всю, пока еще недолгую жизнь принимал себя сам? Об этом старик написал в том, скрытом мною от тебя письме… Мне стоило больших трудов не помнить об этих строчках Баратрана, не помнить столько лет! Теперь я свободна от груза. Он – твой.