Роза Поланская - Дом северных ветров

Если читатель сочтет сюжет данной книги фантастическим, то мне следует сказать заранее: автор уверен в реалистичности описанных событий.

И если после этого читатель решит, что автор – сумасшедший, тогда мне следует напомнить: быть может, сумасшедший – это тот, кто видит чуточку больше?..

«Случается, я бываю счастливым и парю в облаках… Но небо уходит, а я остаюсь… Остаюсь, пришпиленный к земле в качестве дополнения к гербарию… А хочется, чтобы – наоборот: я ушел… а небо осталось…»

Руслан Смородинов

Пролог

Я была в том позволительно счастливом студенческом возрасте, когда все можно и ничего не глупо. В том приключенческом возрасте, который по-французски звучит примерно так: «Elle n’est plus une fleurette, mais pas encore une cerisette» – что означает: «уже не цветочек, но еще не вишенка». Тогда я, конечно, себе не нравилась и удивлялась вниманию к своей персоне, а сейчас смотрю на свою единственную выжившую новогоднюю фотографию, сделанную в большом уютном доме, важно возвышающемся над пышными боярскими шапками лип…

И вижу юную девочку с дерзким маленьким ртом, картинно подведенным багдадно-кирпичной пылью; с солнечной прядью волос, выбившейся из-под кружевной косы… Девочку с яркими темными глазами, смотрящими сквозь время и пронзающими остро все пространство между мною тогда и сейчас. И это шифоновое платье изумительного девонширского оттенка, так яростно и живо заставляющее сиять желтым золотом глаза… Острый локоть, отставленный позерски в сторону, на котором алым следом – тонкая полоса над высокими перчатками цвета шампанского. И Александр /как жаль!/, не смотрящий в кадр, упирающийся тяжелым взглядом в мою макушку, залитую светом. И все мы, такие театрально великолепные в своей молодости, ветрености… И аккуратная, словно вся накрахмаленная, Люда с белой чертой пробора на голове. И «накармененная», с тяжелыми брызгами красных серег, Оля. И грузная Оксана, стоящая полубоком и вмещающая в кадр большой, поглаживаемый бережной рукой живот. И загорелый поджарый Вовка в неизменной тельняшке, карикатурно сунувший сигарету в рот. И очкастый, долговязый Витя с вытянутым удивленным лицом. И Егор, сузивший в треугольники черные глаза и напрягший спортивную грудь. И баба Лида, одуванчиком белым застывшая чуть поодаль… Все это, боже, заколдованный кадр из прекрасной ленты вырезанный, словно украденный, бережно мною хранимый. Драгоценный кадр за несколько минут до чуда.

У всего есть начало, которое случается, когда уже произошел конец. Закручено, но, вот черт, как же верно! Ведь до того, как попасть в тот дом, из сказки перенесенный, нужно было решиться на отчаянный шаг.

Часть 1

Я стояла перед ней совершенно голая. И это было не в переносном смысле, когда все тайное в голове оказывается вывернутым и брошенным к ногам публике, жаждущей крови. Нет. Голая, в прямом смысле.

Вот он – заключительный аккорд сентября, последняя точка моей обычной студенческой жизни.

Минуту назад я могла умереть. Как и все обитатели этой квартиры. Руки мои продолжали трястись. Но Клавдия Петровна привыкла к хождению по хлипкой дощечке между жизнью и смертью. А что же ей не привыкнуть, если она уже здесь, на Земле, создала свой личный ад.

Причем спасла всех нас именно я. А не она и не эти двое из соседней комнаты – мужчины, тоже мне! Голая я выбежала из ванной или нет – нечего таращиться во все глаза, застыв как памятники.

Я им, этим студентам-новобранцам, начала кричать (ничем не тряся, между прочим, – в общем-то, трясти особо нечем – худая, как кукла-марионетка с руками-ногами-палочками):

– Колонку! Быстрее колонку выключайте! Воду отключили!

А они… Ну в общем, я сразу поняла, что они – девственники, и побежала выключать сама. А эта советская уродина – колоночка времен СССР с рычагами-усами черными – трещала, из нее уже ржавчина сыпалась… Жуть! Она давно, бедняжка, надрывалась на издыхании последнем и не выключалась, когда воду перекрывали. Но Клавдия Петровна не сдавалась.

– Мембраночку просто вовремя поменять – и еще сто лет, родимая, прослужит, – повторяла хозяйка, пружинками своими на голове, крашеными в баклажановый, потряхивая. И брови еще тонкие-тонкие (ниточки, что называется) натягивала повыше – и сразу один-в-один – злая завуч.

А мне не то чтобы мыться, мне на кухне сидеть и жевать бутерброд было страшно, когда эта старая колымага-колонка подмигивала огоньком-глазом, поскрипывала и шипела, как поезд, начавший ход.