Роза Поланская - Дом северных ветров

– Хватит ржать! – шепнул весело Витек, ткнув меня ручкой в спину.

– Ох, Витя, – отозвалась я, лежа на парте, – если ты меня не спасешь, то я сдохну прям щас, – и снова икнула.

Людина прилежная голова училки торчала под партой и подрагивала от беззвучного смеха.

– Просто заткнитесь, – доносилось из-за парты, – я, правда, больше не могу.

Не забуду тот день, когда мы с Людой увидели Витю впервые. И дело, наверное, все-таки в шахидке…

Чуть больше года назад, в августе, мы, две абитуриентки, сидели в вагоне метро, внутренне дрожа. Метро мчалось, чуть подрагивая, повизгивая железными голосами, и мы, с расширенными глазами смотрели по сторонам – на спокойные лица случайных попутчиков – и не могли унять внутреннюю дрожь. Во-первых, вагон нес нас на вступительный экзамен по литературе. Во-вторых, у самых дверей стояла тучная девушка в черном балахоне от макушки до пят, в проводах каких-то, торчащих из карманов… Мы смотрели то на нее, то друг на друга. Напротив сидела женщина в шляпе с широкими полями и кофейным цветком на ободке. Прутики цветка качались и кивали. Железные голоса вагона усиливались и звенели в ушах.

– Давай письмо Татьяны, – шепнула я, – вдруг как назло попадется!

Люда кивнула, косясь на «шахидку в проводках», и сдавленно произнесла:

– Я к вам пишу, чего же боле…

И я подхватила. Дрожь понемногу отступала, слова набирали обороты, а голос – силу. Люда бездумно, на автомате чеканила строки:

– Кончаю, страшно перечесть… – и вот на этом месте нервная система дала ожидаемый сбой.

Мы давились от смеха и повторяли: «Кончаю!». Женщина с качающимся цветком хмурилась и говорила долговязому сыну примерно нашего возраста, сидящему рядом с ней:

– Витюша, это нервное! Наверное, тоже на экзамен!

Женщина с проводками выскользнула из открывшихся на станции дверей, и я заметила, как она достала из кармана телефон и вытащила наушники из ушей.

Теперь Витя приходил к нам в дом и притаскивал соблазнительную гитару. Такую бесполезную для него. Но оказавшуюся волшебным предметом невидимки.

Играл на гитаре Витя плохо, пел и того хуже – брюзжание однотонное. Потом откладывал брякающий инструмент на кровать, протирал толстые стекла очков, в которых глаза его казались совсем крошечными, садился к столу с выстроенной китайской стеной из книг, пил чай с печеньками и осоловело косился на Ольгу.

И тогда Оля брала в руки деревянную, с гибкими гладкими формами гитару, снимала вытянутые заостренные очки и укладывала на острые маленькие колени послушный в ее длинных тонких пальцах инструмент. И невидимка выныривала из небытия и становилась богиней, из пены морской вышедшей…

Она сама была струной натянутой в тишине комнаты, такой прекрасной, одухотворенной, с колкими, чуть дерзкими нотками голоса, то мягкого и нежного, то резкого и дрожащего, то воспаряющего крылато над нами, над домом, над небом…

Невидимка из сказки, преображенная силой искусства животворящего. Из красок на лице – лишь те, что нарисовал Бог, но рисунок вышел в карандаше – холодное сияние льда. Две четких линии наперекор друг другу: рот – длинный и резкий, как слова, и нос – прямой и гордый – нос Цезаря Октавиана Августа. Высокий лоб, темные волосы, забранные в строгий хвостик. И вдруг на этом фоне прилежной ученицы консерватории – неожиданный вихрастый начес ото лба до затылка, пряди которого иногда выпадают в эмоциональном порыве, чтобы припасть к долгому бесстрастному рту.

Девушка-невидимка с волшебным предметом, преображающим ее. Со-творящим совместно с ней. Словно мир набирается красок и воспаряет. И Оля – центром становится, мирозданием пространства, вокруг себя осве́ченного.

В сказках волшебный предмет невидимки – нелепая шапочка. В реальности – гитара, с которой у Оли колдовство какое-то выходит – не иначе. Божественное творение.

На колдовские звуки заходил иногда Александр, предварительно постучавшись. Стоял в дверях, не проходя, застыв головой почти под потолком. С каменным лицом древнегреческой статуи с мыса Артемисион.

И когда гитара, всхлипнув, оглушенно замолкала под ударом искусных тонких пальцев Ольги, и она, словно очнувшись, вновь надевала очки, превращаясь в невидимку, Александр резко дергал ручку двери и выходил, сказав нарочито отстраненное «спасибо».

И я подходила к исполнительнице, прикладывала к ее удлиненным мочкам увесистые, с множеством красных брызг, серьги и аккуратно убеждала: