Жорж Роденбах - Звонарь

Жизнь, исполненная гармонии! Ежедневное чудо: два существа неизменно составляли одно. Старый антикварий дрожал при мысли, что Год-лив когда-нибудь может выйти замуж и покинуть его. Вместе с ней от него оторвется часть его самого. Он будет изуродованным.

Он часто об этом думал, заранее терзаясь ревностью. Сначала он опасался, что кто-либо из восторженных патриотов, бывавших у него по понедельникам, влюбится в Годлив. Не совершал ли он оплошности, приглашая их? Не отпирал ли он сам дверь своему несчастью? Борлюйт был еще молод, Фаразин тоже. Но они казались закоренелыми холостяками, как и художник Бартоломеус. Этот последний, чтоб надежнее предохранить себя от брака, жил в ограде бегинского монастыря, устроив там и свою мастерскую. Казалось, он жил, повенчавшись с искусством. Другие два тоже повенчались с городом. Их единственным желанием было видеть его прекрасным и украшать его, как женщину. В их души не могла вторгнуться новая страсть. Приходя к нему, они так волновались назревавшими планами дела, надеждами и мечтами, так увлекались развертывавшимися у них крыльями: они не могли заметить молчаливую Годлив. Молитвенный ритм коклюшек ее подушки для плетения кружева не мог привлечь к ней их сердца, мечтавшие о новом рычании льва Фландрии.

Понемногу Ван Гуль успокоился. Годлив ничто не грозило. Она останется с ним. Что касается Барб, она, со своей более резкой красотой, с губами яркими, как прекрасный цветок, скорей воспламенит кого-нибудь. Она может выйти замуж! Он согласится на ее брак с радостью! Это избавит его от постоянных тревог: капризов, вспышек гнева из-за пустяков, жестких слов, истерик, во время которых дом кажется кораблем, терпящим крушение.

Ван Гуль лелеял свою мечту: жить вдвоем с Годлив! До дня своей смерти! Жизнь всегда спокойная, мирная, безмятежная… Такая тихая, что слышен только стук сердца Годлив. И она сама в этом музее часов – тоже, как часы с человеческим лицом, с невозмутимым ликом времени.

Борлюйт, казалось, был влюблен в город.

Все роды любви имеют своим источником сердце. Его любовь была подобна нежному чувству к женщине, набожности, с какой относятся к искусству или религии. Он любил красоту Брюгге. Но, как влюбленный, он любил бы его еще больше, если бы он был еще прекрасней. Его страсть не имела ничего общего с банальным патриотизмом, связывающим жителей одного города общностью привычек и вкусов, тщеславной любовью к своей колокольне. Он жил одиноко, уединенно, почти не сталкиваясь с другими горожанами. Даже прогуливаясь по улицам, он ни на кого не обращал внимания. Ввиду своего одиночества, он с глубокой нежностью относился к каналам, печальным деревьям, мостам, колокольному звону, старым стенам старых кварталов. Не имея близких ему существ, он полюбил предметы. Город казался ему почти человеческим существом…

Он любил его, мечтал об украшениях, которые он принесет в дар его красоте, таинственной красоте существа, погруженного в печаль. И какая бледная красота! Другие города хвастливы, они громоздят дворцы, террасы садов, геометрически прекрасные памятники. Здесь все затуманено, все в полутонах: мелко украшенная архитектура домов, фасады, как ковчеги реликвий, трехстворчатые двери и окна, резные украшения, изображения химер, барельефы, превращающие город в развертывающуюся панораму каменных пейзажей.

Смесь готического стиля и стиля Ренессанса, неуловимые переходы, неожиданно облекающие суровые, обнаженные формы гибкими изогнутыми линиями. Казалось, что внезапная весна расцвела на стенах, что мечта их преобразила: они покрылись цветами и лицами.

Цветение фасадов явственно и теперь, но работа веков затемняет его и стирает.

Время неуклонно совершает свое дело разрушения. Гирлянды печально блекнут, лица покрываются проказой. Закрытые окна – глаза слепых. В одном месте выступ кровли опирался на подпорки, как на костыли. В другом – барельеф разлагался, как труп. Нужно было немедленно вмешаться, набальзамировать мертвеца, лечить статуи и больные окна, поддержать ветхие стены. Борлюйт чувствовал себя призванным к этому, он относился к архитектуре не как к ремеслу, без желания строить, приобретать известность, наживать деньги. Еще только поступив в академию, обуреваемый лихорадочной жаждой знаний, он мечтал отдать все свои силы городу, использовать свои знания для него, а не для себя. Зачем желать славы для себя, мечтать о монументе, который украсится вашим именем для назидания векам? Современная архитектура так ничтожна. Борлюйт часто задумывался о причинах упадка этого искусства, утешавшегося архаизмами и повторениями.