Бриана Шилдс - Заклинатель костей [litres]

Затем звучит вопрос, на который я не могу ответить:

– Почему ты сломала одну из костей, которые использовались при доведывании?

На сей раз слова не срываются с моих уст сами собой. Это и удивляет меня, и вызывает облегчение. Это что-то вроде зуда, который прекращается, если не чесать. Наверное, я могу контролировать свой ответ потому, что полноценного ответа у меня нет.

– Не знаю, – отвечаю я наконец. – Думаю, это вышло случайно, и мне ужасно жаль. – Я перевожу взгляд на матушку, и она отвечает мне грустной улыбкой. Не знаю, искренна ли эта улыбка или предназначена только для отвода глаз.

Лицо Андерса смягчается.

– Уверен, что так оно и есть, – кивает он. – Сначала кость твоей бабушки, а теперь еще и это.

Меня охватывает печаль и увлекает в то темное место, куда меня затягивало так часто с тех пор, как умерли бабушка и отец. В последние годы слова, которые произнес Андерс, звучали в моем мозгу много раз. А теперь еще и это. А теперь еще и это. А теперь еще и это.

Не знаю, сколько еще поломок я смогу выдержать прежде, чем сломаюсь сама.

Деклан, Эйми и я идем по городу, погруженные в свои мысли. Мы слышим только стрекот сверчков и стук подошв наших ботинок по брусчатой мостовой. В общем-то мы направляемся к дому Эйми, хотя никто из нас особо не спешит.

Совет заслушал всех свидетелей, и теперь заседает без публики, обсуждая свои дальнейшие шаги. Хотя они и опросили кучу народу, бывавшего в костнице, им так и не удалось приблизиться к ответу на вопрос о том, кто унес кости моего отца.

События сегодняшнего дня пристали к моей памяти, как мох к камню.

Интересно, Эйми и Деклану сейчас так же боязно говорить, как и мне? Они тоже беспокоятся о том, что действие сыворотки правды еще не прошло и их секреты могут вырваться на волю, точно разнузданные и непривязанные кони?

– Хотите есть? – спрашивает Эйми.

Мы как раз проходим мимо таверны «Тибиа и фибула» [2], названной так в честь ее завсегдатая, который как-то раз так нализался, что упал и сломал себе обе эти кости. Я всегда удивлялась тому, что это заведение не разорилось, несмотря на свое несчастливое название, но, видимо, тем, кто топит печаль в крепком пойле, плевать. Вероятно, они считают, что удача и так от них отвернулась.

– Я не настолько голоден, чтобы есть в этом кабаке, – говорит Деклан. Из таверны выходит клиент, из открытой двери слышится пронзительный смех и доносится запах жаренного на огне мяса.

Эйми улыбается.

– Собственно, я имела в виду «Сладкоежку». – Она поворачивается ко мне. – Что скажешь?

Я едва не говорю ей «нет», но тут понимаю, что мне ужасно хочется чего-нибудь сладкого, чтобы перебить горечь последних часов, – это относится и к вкусу сыворотки правды, и к выражению глаз моей матери в те минуты, когда она обвинила меня в том, что я сломала бабушкину кость.

– Да, – хором говорим Деклан и я. Мы все смеемся, и напряжение немного спадает.

Мы доходим до конца улицы, миновав гостиницу «Белый дракон» и «Дом врачевания», в витринах которого выставлены сотни снадобий в бутылочках и склянках. Когда мы добираемся до кондитерской, Эйми открывает дверь, и до нас доносится восхитительный аромат.

Мы заказываем столько лакомств, что хватило бы и на десятерых, – крошечные сладкие булочки с начинкой из миндаля, кусочки поджаренного хлеба, обвалянные в сахаре и корице, сырные квадратики с ягодами черной бузины. Кондитер заворачивает все в полотно и слоями укладывает в маленькую ивовую корзинку, которую вручает Эйми.

– Приятного аппетита, – говорит он.

Эйми отвечает не сразу, и на лице ее написано беспокойство, как будто она боится сказать что-то не то. Затем наконец произносит:

– Спасибо.

Мы едим на ходу, доставая из корзинки, висящей на локте Эйми, очередной десерт, как только дожевываем предыдущий. Ибо, жуя, ты не говоришь.

Из наших трех домов ближе всего к площади дом Эйми. Это одно из самых приветливых жилищ во всем Мидвуде. Когда тепло, его дверь всегда открыта, и с кухни так пахнет свежевыпеченным хлебом, словно тебя приглашают войти. А из цветочных ящиков под окнами второго этажа по фасаду спускаются цветущие вьюнки. Когда мы были маленькими, ее дом и мой походили друг на друга. И в одном, и в другом жила любовь, жили наши матери, отцы, бабушки и дедушки, обожавшие своих внучек. Но потом мало-помалу мой дом опустел, и образовавшуюся в нем пустоту заполнила печаль, а дом Эйми остался таким же.

И теперь, когда я сравниваю их, у меня щемит сердце.