Робертсон Дэвис - Чародей [litres]

Я знал, что Дамы хотят поговорить про куранты и что их науськал Чарли. Если он хотел, чтобы я отключил куранты, почему сам меня не попросил? Вероятно, часы на башенке конюшни много лет молчали, но, когда конюшню ремонтировали, я пригласил мастера починить их и был в восторге, что они теперь отбивают время. Очень удобно – ненавязчиво намекает пациентам, что прием подходит к концу. Звук был приятный и наверняка никого не будил по ночам. Но Чарли хотел заткнуть мои куранты, потому что они иногда били одновременно с колоколом Святого Айдана, а Чарли считал (не без оснований), что у церкви на это прерогатива. Иногда мелодичный тенор моих курантов слышался, когда Чарли вел службу, порой даже одновременно с ударом колокола, возвещающего о возношении Святых Даров. Если бы Чарли поговорил со мной сам, я бы, может быть, что-нибудь и сделал, но, поскольку он настропалил Дам, я только улыбнулся и сказал, что моя клиника – храм богини Гигеи, а в храме обязательно должен быть колокол. Дамы не нашлись что ответить. Надо полагать, они вернулись к Чарли и доложили, что я упрям как осел. Возможно, объяснили мое ослиное упрямство снедающей меня тайной скорбью – той самой, что придает мне сходство с лошадью. Вероятно, я казался им целым стойлом вьючных животных.

Они слегка обиделись, что я не пригласил их наверх, в свою квартиру, но я решил, что так будет лучше, ведь их напугали даже картины, увиденные в приемной. В гостиной у меня висели всего две – хорошие репродукции (я предпочитаю хорошую репродукцию шедевра «подлиннику» мазни канадского художника): автопортрет Дюрера, где он явно притворяется Христом, и другая – над камином – кисти Буше, пленительный портрет обнаженной Нелли О’Морфи, аппетитной голой куколки, лежащей на животе на самом мягком диване во всей истории живописи. Розовый круп Нелли напоминал мне о благости Божией после долгих часов в обществе загнанных кляч вроде той, которую Дамы видели на проекторе в моей смотровой.

Сидя у камелька, оглядываюсь ли я когда-нибудь вокруг и мечтаю ли, чтобы рядом сидела Нюэла – с книгой, вязаньем или погруженная в грезы? Я отказываюсь дать определенный ответ на этот вопрос даже здесь, в истории болезни, недоступной для чужих глаз. Конечно, я тоскую по Нюэле, но, положа руку на сердце, должен сказать: тосковать по ней лучше, чем постоянно с ней быть. Турагенты вечно уверяют нас, что приготовления к поездке составляют половину удовольствия от нее; не менее истинно будет сказать, что тоска по любимой – один из лучших моментов любви. Я одинок, но разве не наслаждаюсь я своим одиночеством? Нюэла стала матерью. У нее крупный красный мальчик, которого назвали Коннор, по ее девичьей фамилии. Хочется ли мне, чтобы Нюэла сидела сейчас у меня на кухоньке и варила месиво, которым Коннор каждый раз уделывается по уши? И чтобы сам Коннор лежал в колыбельке у меня в спальне и оглушительно вопил, требуя некоего недостижимого удовлетворения, как умеют только младенцы? Эти соображения осложняются тем, что я знаю: Коннор может быть от меня. Когда люди так близки, как мы с Нюэлой, и так свыклись со своей страстью, они могут забыть о предосторожностях, столь важных для тех, кто поосмотрительней. Не зови стыдом, когда могучий пыл идет на приступ [65] У. Шекспир. Гамлет. Акт III, сц. 4, цитируется по переводу М. Лозинского. , и не теряй времени на поиски презерватива в ящике прикроватной тумбочки.

В любом случае сейчас, когда я пишу эти строки, уже много воды утекло после описываемых событий (и много презервативов смыто в унитаз). Коннор уже давно взрослый; настолько взрослый, что успел вырасти в своей профессии до редактора отдела культуры и искусства в газете «Голос колоний». Коннор женат на Эсме, которая пристает ко мне, требуя откровений о прошлом Торонто, неотделимых от откровений о моем собственном прошлом. И совершенно не важно, кто отец Коннора. Я знаю Коннора. Я хорошо к нему отношусь и знаю, что он тоже хорошо относится ко мне, но не испытываю позывов обнять его и провозгласить своим сыном. Я даже ни разу не спрашивал Нюэлу, так ли это. Мне иногда становится стыдно, что я совершенно лишен отцовских чувств, но это скоро проходит.

Гораздо яснее у меня в памяти отложилась великая битва за куранты, которая тянулась первые три года после моего вселения в конюшни «Дома пастора» при храме Святого Айдана. Она показалась бы мелочью, однако довершила раскол между мной и отцом Чарльзом Айрдейлом, моим старым школьным другом и, как я думал, другом до конца жизни. Просто удивительно, как подобные связи, которые кажутся крепкими, разрываются от сравнительных мелочей.