Роберт Чамберс - Король в Желтом

В понедельник утром студенты боролись за места в академии Жюлиана. Наглые оттирали робких – те съеживались у табуретов, чтобы занять их, когда начнется перекличка. Студенты сидели на палитрах, кистях, портфелях или сотрясали воздух, требуя «хлеба и Сисери» [109] Сисери Пьер (1782–1868) – французский театральный художник и дизайнер. . Сегодняшней моделью был бывший натурщик, который в лучшие дни позировал для Иуды, торговал черствым хлебом за су и продал достаточно, чтобы хватило на сигареты. С отеческой улыбкой в мастерскую вошел месье Жюлиан и тут же отбыл. Следом за ним явился пристав, создание с лисьим лицом, пронесшееся сквозь буйную толпу в поисках жертв.

Три должника были пойманы и призваны к ответу. Четвертый был учуян, опознан, обойден с фланга, лишен путей отступления, загнан за печь и приперт к стенке. Меж тем вовсю разгорелся бунт – громкие голоса звали:

– Жюль!

Он вошел, остановил пару драк, печально поглядев на бойцов большими карими глазами, пожал всем руки и растворился в толпе. Его присутствие успокоило мастерскую. Львы воссели с агнцами, massiers [110] Масьеры ( франц. ) – старшие ученики. оставили лучшие места для себя и своих друзей и, поднявшись на подиум, открыли списки.

Раздался шепот:

– На этой неделе начнут с К.

Так и случилось.

– Клисон!

Клисон схватил мел и вывел свое имя перед стулом в первом ряду:

– Карон!

Карон бросился к вожделенному месту. Бах! Упал мольберт.

– Nom de Dieu! [111] Ради бога! ( франц. ) – раздалось по-французски.

– Смотри куда прешь! – по-английски.

Бух! Полетела на пол коробка с красками, рассыпались кисти.

– Dieu de, Dieu de… [112] Боже, боже… ( франц. ) – Шмяк! Удар, столкновение, драка и голос massier, строгий и укоризненный:

– Кошон! – И продолжая список: – Клиффорд!

Massier помедлил и осмотрел зал, палец застыл на строчке гроссбуха:

– Клиффорд!

В мастерской его не оказалось: он был в трех милях от академии и с каждой секундой уходил все дальше. Клиффорд не спешил, напротив, двигался с присущей ему ленивой грацией. Рядом шел Эллиотт, бульдоги замыкали процессию. Эллиотт читал роман про Жиля Бласа, которым явно наслаждался, но смеяться не хотел – очень уж подавленным выглядел его друг – и прятал улыбку. Клиффорд, глядя на это, угрюмо молчал. Войдя в Люксембургский сад, он сел на скамью у северной террасы и мрачно огляделся. Эллиотт, согласно правилам, привязал собак и, посмотрев на друга, продолжил читать, улыбаясь про себя.

День был чудесный. Солнце висело над Нотр-Дам, и город утопал в золотистой дымке. Нежная листва каштанов бросала тень на террасу, сплетая на дорожках призрачные узоры, такие синие, что, взгляни на них Клиффорд, они вдохновили бы его на серию картин в духе импрессионизма. Впрочем, его в эти дни совершенно не занимало искусство. Вокруг дрались и распевали брачные песни воробьи, крупные розовые голуби перелетали с ветки на ветку, мухи кружили в солнечном луче, а цветы струили тысячу ароматов, навевая истому. Во власти чувства он проговорил:

– Эллиотт, ты настоящий друг…

– Мне уже дурно, – ответил тот, закрывая книгу. – Похоже, ты опять увязался за какой-то юбкой. И, – гневно продолжил он, – заставил меня пропустить занятия, чтобы поведать о совершенствах очередной дурочки.

– Она вовсе не дурочка, – мягко возразил Клиффорд.

– Неужели ты, – воскликнул Эллиотт, – имеешь наглость сказать, что снова влюбился?!

– Снова?

– Да. Снова, и снова, и снова. Во имя Божье, это так?

– На сей раз, – признался Клиффорд, – все серьезно.

На миг Эллиотту захотелось его ударить, затем он беспомощно рассмеялся:

– Ой, ну, продолжай. Давай посчитаем: Клеменс и Мари Теллек, Козетт и Фифин, а еще Колетт и Мари Вердье…

– Все они очаровательны, просто прелестны, но то была лишь игра…

– Но, помоги мне бог, – мрачно проговорил Эллиотт, – все эти девушки по очереди наполняли твое сердце такой тоской, что ты уводил меня из академии. Станешь это отрицать?

– Ты вспоминаешь прошлое, но, послушай, каждой из них я был верен…

– До тех пор, пока не появлялась следующая.

– А с этой… все по-другому. Эллиотт, поверь мне, я просто раздавлен…

Оставалось только слушать и скрежетать зубами. – Речь… о Рю Баррэ.

– Что ж, – презрительно заметил Эллиотт, – если ты намерен страдать по этой девушке, по девушке, из-за которой мы оба хотели провалиться под землю, то вперед!

– Я и страдаю… отбросив сдержанность и стыдливость.