Гарднер Дозуа - За темными лесами. Старые сказки на новый лад [litres с оптимизированной обложкой]

– Да подними же ты биту с плеча, – говорит он. – Господи боже, ты хоть попробуй попасть по мячу!

Но мне снова не удается перехватить его неторопливый, исключительно точный бросок. Отец отворачивается, поднимает руки и театрально вопрошает, обращаясь ко всем вокруг:

– Чей же сын этот парень, скажите на милость?!

Он не расспрашивал о Летнем лагере, который я вроде как «посещал», а я ничего не сказал ему об «Орфеум-Ориентале» и даже не думал заговаривать об этом – ведь «Стэн», «Стэнли-Паровоз», рассказывал то, что никак не могло оказаться правдой. Все это наверняка были сказки да выдумки, часть мира заблудившихся в лесу детей, говорящих котов и серебряных башмачков, доверху налитых кровью. В том мире дети, разрубленные на куски и похороненные под можжевеловыми деревьями, могли оживать, разговаривать, вновь становиться целыми и невредимыми. Сказки кипят, бурлят подземными взрывами и незримым пламенем. По этой-то причине память и отвергает их, отбрасывает с глаз долой, и их приходится повторять снова и снова. Вот, например, я не могу вспомнить лица «Стэна» и даже не уверен, что помню его слова. Дин Мартин и Джерри Льюис – такие же лодыри, как мы… Не сомневаюсь я только в одном: завтра я снова увижу своего нового друга, самого страшного, но и самого интересного человека на свете.

– В твои годы, – говорит отец, – я всей душой хотел стать бейсболистом-профи, когда вырасту. А ты, черт тебя дери, то ли боишься, то ли ленишься даже биту с плеча поднять. Гос-споди боже… Смотреть на тебя больше не могу.

Он разворачивается и быстро идет к узкой парковой дорожке, в сторону зоопарка – то есть, домой, и я бегу за ним. По пути подбираю мяч, заброшенный им в кусты.

– Какого дьявола ты думаешь делать, когда станешь взрослым? – спрашивает отец, глядя прямо вперед. – Интересно, что ты вообще о жизни думаешь? Я бы тебя на работу не взял, столярного инструмента тебе не доверил. Да что там, я бы тебе нос высморкать самостоятельно не доверил! Сказать откровенно, порой я думаю, что там, в этой чертовой больнице, младенцев перепутали.

Я поспешаю за ним. В одной руке тащу биту, на другой – бейсбольная «ловушка», а в ней мяч.

За ужином мать спрашивает, весело ли в Летнем лагере, и я отвечаю, что да. Я уже стянул из отцовского ящика с бельем то, о чем просил «Стэн», и эта вещь жжет карман, будто горит огнем. Мне жуть как хочется спросить: неужели все это на самом деле правда, а не выдумки? Неужели правдой всегда оказывается самое худшее? Но спрашивать об этом, конечно, нельзя. О самом худшем отец и не подозревает – он видит только то, что хочет видеть, или так старается увидеть это, что свято верит, будто и вправду видит.

– Думаю, со временем он научится принимать длинные передачи. Надо только над ударом как следует поработать.

Отец пытается улыбнуться мне – мальчишке, который когда-нибудь научится принимать длинные передачи. Нож – он как раз собирается намазать маслом стейк – зажат в кулаке, устремлен вверх. Меня он не видит, совершенно не видит. Отец – он не лев, где уж ему разглядеть то, что в действительности находится под самым носом.

Ночью к моей койке, опустившись на колени, подсел Алан Лэдд. На нем был безупречный серый костюм, изо рта пахло гвоздикой.

– Ты окей, сынок?

Я кивнул.

– Я просто хотел сказать: мне очень нравится видеть тебя там каждый день. Для меня это многое значит.

– Помнишь, что я рассказывал?

И я понял: это действительно было правдой. Он действительно рассказывал обо всем этом и будет повторять свой рассказ, словно сказку, и тогда мир изменится, потому что я буду смотреть на него другими глазами. Меня охватила тревога: казалось, я заперт в кинозале, как в клетке.

– Ты думал над тем, что я рассказывал?

– Конечно, – ответил я.

– Это хорошо. Эй, а знаешь, что? Я бы сменил место. Не хочешь тоже пересесть?

– А куда?

Он качнул головой назад, и я понял: ему хочется пересесть в последний ряд.

– Идем. Хочу тебе кое-что показать.

Мы пересели.

Долгое время мы смотрели кино, сидя в последнем ряду. Больше в зале не было почти никого. Только после одиннадцати появились и двинулись к своим обычным местам на другом краю зала трое местных лодырей – неряшливый седой пьяница, которого я видел здесь уже много раз, толстяк с мятым, заросшим щетиной лицом (тоже знакомая личность) и лохматый, дикого вида молодой человек из тех, что околачиваются возле лодырей, пока не станут похожи на них, как две капли воды.