Стивен Кинг - Судьба Иерусалима[= Жребий; Салимов удел]

— Отец Фланагэн, где вы, когда вы нам нужны? — пробормотал он, глядя на пятно. Он прочел инструкцию на бутылке и щедро полил ковер средством О-ап. Это место немедленно побелело и начало шипеть. Каллагэн поглядел на это с некоторой тревогой и опять заглянул в инструкцию.

— Пятно жидкости, — прочитал он вслух звучным голосом, так восхищающим его прихожан после тягучих, вызывающих зубную боль, речей отца Хьюма, — полностью рассасывается за 7-10 минут.

Он посмотрел в окно, выходящее на Элм-стрит и фасад церкви святого Андрея.

Да-да, вот и я. В воскресный вечер снова пьяный.

«Помилуй меня, Боже, ибо я грешен».

Если ходить медленно и попытаться работать (долгими, одинокими вечерами отец Каллагэн работал над записками, над книгой о католичестве в Новой Англии, но ему все чаще казалось, что он никогда ее не напишет. Практически эта книга и его пьянство начались в одно время — «Бытие, 1, 1»: «Вначале было виски, и отец Каллагэн сказал „Да будут записки“), то опьянение не так уж и заметно. Можно даже заставить руки не дрожать».

«Хоть бы ты подождал денек после исповеди».

На часах 23.30. В окне он видел полную темноту, освещаемую только фонарем возле церкви. Сейчас там, наверно, танцует Фред Астор в высокой шляпе и белых туфлях.

Он прислонился лбом к холодному стеклу, чувствуя приятную прохладу.

«Я пьян, и я паршивый священник».

С закрытыми глазами он представлял темноту исповедальни, слышал тайны многих сердец, которые открывались ему, чувствовал запах потертого бархата и пота и… вкус виски.

«Помилуй меня, Боже…»

(Я сломал машину моего брата, я побил жену, я подглядывал в окошко миссис Сойер, когда она была раздета, я лгал, я обманывал, я имел грешные мысли, все это я, я, я.)

«…ибо я грешен».

Он открыл глаза и не увидел никакого Фреда Астора. Город спал. Кроме…

Он пригляделся. Да, там горел свет.

Он подумал о девчушке Боуи — или нет, Макдугалл, — взволнованным голосом говорящей, что она бьет своего ребенка, и, когда он спросил, как часто, она принялась лихорадочно подсчитывать в уме: дюжина, две, три? Он крестил ее ребенка. Рэндалл Фратус Макдугалл. Маленькое пищащее существо. Ему хотелось протянуть руки за занавеску и так сдавить ей шею, чтобы она завопила. Твое наказание — шесть земных поклонов и хороший пинок в задницу. Иди и не греши больше.

— Тьфу, — сказал он.

Но не это тревожило его, когда он думал об исповеди. Машина церкви медленно крутилась, претворяя все мелкие грешки и грешочки в одну бесконечную, возносящуюся к небесам симфонию зла — зла, которое церковь, наконец, стала связывать с социальными условиями. Но в исповедальне незримо, словно запах бархата, присутствовало и другое зло — бездумное, бессмысленное, которое он не мог простить. Удар по лицу ребенка; шина, проколотая перочинным ножиком; бритвенное лезвие, воткнутое в яблоко. От этого зла не защитит тюрьма. Полиция. Контроль рождаемости. Стерилизация. Аборты. Джентльмены, если мы вырежем из утробы этот бесформенный кровавый сгусток, он никогда уже не убьет молотком старуху. Леди, если мы привяжем этого типа к специальному столу и поджарим его, как поросенка в печке, он никогда уже не сможет убивать детей. Сограждане, если этот закон о евгенике будет принят, я обещаю, что никогда больше…

«Дерьмо».

Правда все яснее и яснее открывалась ему. Он не знал причины. Другие священники ее знали: расовая дискриминация, женское равноправие, бедность, преступность. Они протестовали против войны во Вьетнаме. Теперь, когда война окончилась, они вспоминают марши мира и митинги с ностальгией, как старые супруги — свой медовый месяц. Но Каллагэн не принадлежал к их числу. Он хотел только провести точную границу — между чем и чем? Да, Бог, добро, правда, все понятно, и — зло. Но где это зло? Он хотел видеть его ясно, как боксер — своего противника, а не так, как политики, способные увидеть скрытое добро в любом зле, словно это неразделимые сиамские близнецы. Он хотел быть истинным священником, как святой Стефан, первый христианский мученик, забитый камнями и в момент смерти увидевший Христа. Да, сражаться и умереть во имя Божье.

Но сражаться было не с кем. Зло оказывалось многоликим, и все лики были нечеткими и слишком обыденными. Поневоле приходилось думать, что в мире вовсе нет Зла, а только зло или даже «зло». В такие моменты ему казалось, что Гитлер — не более чем заурядный бюрократ, да и сам Сатана — дегенерат с отсутствием чувства юмора, что и заставляет его радоваться своим тупым шуткам.