Вадим Дмитриев - Чёрные лебеди

«Го-о-о-о!» — загребной уперся ногами в палубные доски, и весло подалось вперед.

Длинные волосы, стянутые в тугую косу, черная борода. Выдубленная солнцем, просоленная морем кожа покрыта витиеватыми татуированными рунами кочевников. Из одежды кожаные штаны да платок на бычьей шее.

«Го-о-о-о!» — скрежет уключин, и весло замерло на миг в самой высокой точке.

Раны от кнута давно зарубцевались. Его теперь не били — не было смысла. Зачем бить бездушную машину, правая рука которой навсегда стала продолжением тяжелого весла.

«Го-о-о-о!» — с общим протяжным выдохом весло устремилось назад, и морская волна, разбившись о борт, обдала обжигающим холодом разгоряченное тело.

Он уже ничего не боялся и ничего не желал. Неизменно бескрайнее небо над головой, и над палубой летит все та же бесконечная песня. Отныне так будет всегда, до самой смерти, которая никогда не наступит.

К полудню на горизонте показался Дубар — торговый порт Отаки — самый крупный в Сухоморье. Белые городские стены, вздымающиеся над морем, казались невероятно высоки. Не зря два года назад налетчики Хора не решились на их осаду, довольствуясь разграблением окрестных рыбацких поселков. Но и там геранийцы поживились на славу.

Чтобы попасть на городскую пристань, торговые корабли проплывали по широкому тоннелю в осадной стене под массивной, поднимающейся вверх кованой решеткой с прутьями толщиной в человеческую руку — то были Морские Ворота Дубара. Семь раз Уги был здесь, и на восьмой даже не поднял головы.

Когда галера пристала к причальной стенке, Кху, лениво лязгая кнутом, зычно гаркнул:

— Сушить весла!

Северянин отпустил весло и бессильно свалился на глянцевые палубные доски, бесчисленное множество раз омытые морской пеной и до блеска натертые босыми пятками гребцов.

— Не доживешь до Омана, — покосился на него Уги.

— И хорошо, — послышалось снизу.

— Что ж хорошего-то? Нас на весле останется четверо, да и акулам твои кости на один зуб. Сплошь убытки.

Кок разносил жидкую бобовую похлебку. Уги взял две деревянные плошки с серо-коричневой жижей, слил содержимое обеих в одну и протянул северянину.

— Тебе нужнее.

Тот взглянул на Праворукого влажными глазами. Уги поставил посудину с едой перед несчастным.

— Если желаешь издохнуть, будь добр, дотяни с этим до Омана.

Северянин взял дрожащей рукой плошку и принялся жадно пить варево, отдаленно напоминающее суп. Уги отвернулся и, откинув голову назад, опустил усталые веки.

— Меня зовут Гелар.

Уги нехотя повернул голову и одним глазом взглянул на северянина.

— К чему мне знать твое имя?

— Не хочу умереть безвестным. Может, когда-нибудь вспомнишь старого Гелара с северо-восточных гор, которым даже рыбы не смогли поживиться.

— Тогда я Уги Праворукий. Но боюсь, тебе меня вспоминать не придется. Даже не знаю, завидовать тебе, что не доживешь до конца плавания или нет.

Он отрешенно смотрел через уключину на толпы отакийцев на пирсе: на портовых грузчиков с тяжелыми мешками на плечах; на прытких юношей с двухколесными легкими повозками за спиной; на сидящих в этих повозках разодетых красавиц; на бородатых мужчин в длинных белых балахонах, ведущих учет товаров; на снующих взад-вперед суетливых гладковыбритых стряпчих; на собак, лающих друг на друга у разделочных столов с рыбными потрохами; на моряков, рыскающих, где бы пропустить стаканчик-другой.

Высоко над крышами таверн нёсся гомон, смех, восторженные крики, матросская брань, щебет птиц и звуки музыки. Уги смотрел на жизнь по ту сторону борта, и она нисколько не интересовала его. То была иная реальность. Его же ограничилась двумя локтями на короткой банке да тяжелым веслом, обращаться с которым он научился так же хорошо, как некогда своим длинным фламбергом.

Ухо уловило незнакомый голос. На корме рядом с Кху стояли двое — владелец судна купец Тордо и высокий незнакомец в белоснежном отакийском балахоне. Тот быстро говорил на непонятном языке и беспрестанно жестикулировал. Купец кивал в знак согласия. Это длилось довольно долго, затем настала очередь Тордо. Геранийский торговец говорил по-отакийски не менее быстро, и размахивал руками более самозабвенно. Отакиец молча тряс головой, но в отличие от своего собеседника — отрицательно, в знак явного несогласия. Рядом, теребя свой кнут, откровенно скучал Кху.

Наконец, судовладелец стал навязчиво тыкать в руку собеседника кожаным мешочком, по всей видимости, туго набитым серебром. Незнакомец высвободил руку, отстранился от геранийца и, гордо заломив широкополую шляпу, повернулся к трапу, намереваясь уйти. Тордо схватил того за локоть, развернул к себе и умоляюще заглянул в лицо.