Вадим Дмитриев - Чёрные лебеди

— Мастер Томэо — великий алхимик, — любил повторять Знахарь, хитро подмигивая Ученику, — но представляешь, он не знает чем можно вылечить обычный чёрный сглаз. В его аптеке есть всё, но против простого родового проклятья его науки бессильны.

«На торги» старик ездил после каждого полнолуния. Возил аптекарю Томэо травяные сборы против простуды, настойки от несварения желудка, порошки и присыпки от кожных недугов, снадобья от изжоги и мази для усиления мужской силы. На вырученные медяки покупал всё самое необходимое для ведения нехитрого хозяйства.

Еду в городе Знахарь не покупал никогда. Учителя с Учеником кормил лес.

Из-за непроглядных дождей и размытой в грязь дороги две последних поездки пришлось отложить, и теперь навьюченная доверху телега выглядела, будто из купеческого обоза.

Знахарь набил трубку свежим курительным сбором, мастерски с первого удара кресалом по кремнию запалил трут, затянулся, выпустил густые клубы ароматного дыма и указал Долговязому на облучок.

— Мирка тебя, надеюсь, слушается?

— Еще бы не слушаться. Зря что ль каждый день кормлю и чищу?

— Ну, тогда держи вожжи. А я рядом по-стариковски.

Ехать предстояло всю ночь, и кашевар плотнее укутавшись в козий полушубок, привезённый стариком с прошлых «торгов», легонько хлестнув кобылу по тощему заду, присвистнул и телега, скрипя и покачиваясь, тронулась с места.

К середине ночи снегопад прекратился и по чистому небу бисером рассыпались мириады звезд.

— Без рукавиц зимой никак, — проснувшийся Знахарь выставил из полушубка сизый нос. Раскуривая трубку, продолжил: — Ты знаешь, в Гелейских горах, на самой высокой вершине Шура̀ есть большой каменный шатёр в виде шара. Живет там древний ведун Птаха. Ему лет раза в три поболе моего, а сколько мне я и сам не помню. Кхе-кхе-е… — Старик протяжно закряхтел, давясь дымом. — Так вот, говорят, тот Птаха сосчитал все звёзды на небе.

Долговязый задрал голову, окинул взглядом бескрайнее небо, присвистнул и недоверчиво процедил:

— Не-а. Уж я скорей поверю в то, что можно сделать непробиваемой медную кольчугу выварив её в заячьей крови вперемешку с колотым стеклом, нежели в такое.

— А чего так?

— Вон их сколько, в Небесном Мире. Одно слово — не счесть.

— И всё же, каждому количеству есть своя определенная мера. Четыре колеса у телеги, четыре ноги у Мирки. Мера — четыре. А в торговом обозе десять телег, значит колёс сорок. И так дальше до бесконечности. И для бесконечности тоже найдется мера.

— А времени хватит сосчитать?

— Хм, — старик с пониманием глянул на Ученика, — это ты правильно подметил. В том-то вся штука. Мыслю я, что Птаха до сих пор звёзды считает. И проживи он ещё тридцать три мои жизни, всех звезд ему точно не перечесть. Это как капель в Сухом море. Мера для них имеется, но хватит ли времени сосчитать?

— Может и пересчитает, — задумчиво протянул кашевар, — всяко бывает. Вон я, к примеру, и знать не знал о знахарстве, а встретил вас, как прозрел. Теперь уж точно знаю, что человек вечен. Лишь нужное зелье под рукой имей, и живи да радуйся. Или есть такая смерть, против которой нет чудо-зелья? А, Учитель?

Но тот не ответил. Потухшая трубка одиноко торчала из отворота полушубка. Старик блаженно спал.

Поутру с первыми лучами морозного рассвета на горизонте забелели стены Омана.

Ещё до открытия аптеки, пока Долговязый на заднем дворе сгружал с телеги баулы, старик долго и упрямо спорил с аптекарем Томэо о полезных свойствах кровопускания.

— … но лишь в течение трех дней после полной луны, иначе будет только хуже, — слышался за дверью его возбужденный голос.

— А если нет времени ждать? — не унимался аптекарь.

— Будет хуже!

Молчаливый мальчишка, помогавший Долговязому с выгрузкой вдруг спросил с интересом:

— Пойдешь на казнь?

Кашевар опешил.

— На набережной площади, в полдень. Весь город будет. Наместник вернулся, будут королевских шпионов за ребро подвешивать.

— Сам что ли?

— Чего ж сам? Для того Мясник есть.

Набережная гудела тысячами разгорячённых голосов. Лавочники закрывали магазины, уличные торговки сворачивали развалы, хозяева таверн выгоняли на мороз пьяных полусонных моряков. Всюду мельтешили крикливые мальчишки и непрестанно лающие дворняги. Первый девственный снег, ранним утром укрывший мостовую, истоптанный людскими ногами превратился в грязное месиво.

Прямо над причальной стенкой возвышались деревянные столбы с горизонтальной перекладиной, уходящей в сторону моря, на которой болтались четыре толстых корабельных каната с блестящими медными крюками на конце. Вокруг сооружения то и дело сновали плотники с пилами и топорами, что-то подправляя, подбивая и укрепляя. По всей видимости, конструкция возводилась ночью в спешном порядке и у эшафота ещё дымились костры, окутывая набережную тёрпким запахом еловой смолы.