Дарья Бобылёва - Ночной взгляд [litres]

– Думала, мож младенчик, – рассказывала она Кольке, когда он хотел «про страшное». – Да откуда там младенчик, собак не осталось. И вот смотрю – кусок забора торчит, а под ним сныть вытоптана и лежит… Вот как гусеничка, и шевелится… Беленькое такое, и тянется из него – много-много… Ручки, то ли ножки, то ли еще что, беленькое, тоненькое – сныть сквозь него видать… И тянется, и воет. И весь с палец мой. Беленькое. И ни глазок, ничего…

– А ты его взяла? – затаившись в восторге, спросил Колька, когда в первый раз слушал.

– Да что ты… Как козу схватила, так и побежала. А в ногу меня как вжалит, а я глянуть боюсь. Бегу и бегу, и Манька, хорошо, орет, не слышно, как оно ноет…

– Оно вжалило?

– Да сплюнь! Пчела.

Успешно преодолев долгожданный поворот, автобус нырнул в полупрозрачную тень березовой рощи, потыкался носом в тупички, которые оставили, видимо, лесовозы, и остановился. Дети повскакали с мест, потирая затекшие ягодицы. У открытой двери путь им преграждала Галина Ивановна:

– Не разбегаемся! Кому надо – кустики там… Собираемся у камня в середине поляны, большой такой, черный. Маша, не забудь стихотворение! Петя! Коля! Берите цветы. Кирилл, помоги им.

Катя вышла на обочину, со страхом ожидая увидеть еще сохранившиеся обожженные руины, черные спички деревьев, чиркающие по небу, и рытвины от танков среди травы. Но место, где раньше была стратегически важная деревня Петрушкин Лог, оказалось обычной большой поляной, окруженной неплотным кольцом из кустов ракиты и бузины. Поляна заросла уже довольно густой травой, тонкие былинки тянулись вверх, и на них было жалко наступать. В бузине что-то цокало и шелестело – наверное, белка.

У черного камня они выстроились в «линейку». Петя с Колькой с размаху бухнули картонную коробку с цветами на землю, и несколько гвоздик высыпалось. Галина Ивановна еще раз зачитала распечатку про Петрушкин Лог, но ее уже не слушали. Возле камня выписывала круги трясогузка, и Оля вспомнила, как бабушка рассказывала: если на хвост трясогузке насыпать соли, она не сможет двигаться и ее можно поймать. Черный камень казался таким древним, Оля подумала, что он, наверное, гораздо старше самого Петрушкиного Лога, и когда-то здесь могло быть языческое капище. Слово «капище» ей нравилось, оно было грубое, раскидистое и немного неприличное. Оля читала, что язычники прыгали ночью через огонь, и мазали своих идолищ в капищах медом, и приносили им в жертву девушек, как Змею Горынычу.

Она вздрогнула, когда на камень взобралась Маша и, крепко упершись в него кроссовками, начала читать – звонко и без пауз:

Оля почувствовала, как спину стягивают мурашки. Маша всегда сочиняла хорошие стихи, а когда читала их, становилась взрослая и серьезная, и по ее лицу было понятно, что за написанное ее можно только хвалить.

Анька-мелкая неловко прислонила к камню сломанную гвоздику и почувствовала, что сейчас ей как никогда надо в кустики. Она вприпрыжку побежала к ракитнику, забралась подальше, присела, потом вдруг увидела, что мимо идет Костик, и отползла еще дальше, под бузину. Облегченно журча и потирая ногу, в которую успела впиться молодая крапивка, она огляделась и увидела на земле куклу. От радостного удивления Анька-мелкая даже журчать перестала. Кукол она обожала, они жили на диване и на полке над ним, и даже стол, на котором она делала уроки, уже оброс куклами, как розовой кружевной плесенью. Чудесно найденная кукла, целиком сшитая из грубой серой ткани, была совсем не похожа на Анькиных сахарных принцесс. У нее не было волос, и лысую голову покрывало что-то густо-черное – наверное, сажей вымазали. А под этим черным улыбалось вытянутое, радостное и немного удивленное лицо с темными глазками-кружками, красной дугой рта и ослепительными малиновыми щеками. Кукла была без платья, она лежала, прислонившись головой к древесному корню и безмятежно раскинув в стороны руки-ноги с грубыми швами.

Анька-мелкая, чуть не забыв надеть трусики, схватила куклу, которая мягко и благодарно обняла ее, и выбежала обратно на поляну:

– Девчонки, смотрите!

Кукла долго переходила из рук в руки, только Маша не стала ее трогать, сказав, что в ней, наверное, вши.