Дарья Беляева: Долбаные города [СИ]

Он широко раскрыл рот, словно хотел зевнуть, потом со стуком сомкнул зубы.

— Это скучно, — сказал он. — Скучно, скучно, скучно. Мы оба любим повторять слова.

— Леви, — сказал я. — Леви, чувак, я знаю, что ты все еще там!

— Но вы просто прирожденные убийцы, так? Вы рождаетесь в крови и умираете в крови. Мне нравится. Хорошо-хорошо.

У него была, в целом, очень человечная речь. Он впитывал в себя радио, затем телевидение, теперь интернет. Акцент у него был идеальный, выговор лучше, чем у отличника Леви, лучше, чем у долбаного диктора. И оттого еще абсурднее было представлять, что за существо путешествовало в холоде (Космос?).

— Леви, — сказал я. — Долбаный бог предлагает мне работу! Леви, пожалуйста, мы можем посоветоваться? Я, блин, пришел сюда за тобой, я боюсь за тебя. Я боюсь, что ты умер, потому что у тебя внутри были эти слизнезвезды. Ты представляешь, я даже про маму твою не шучу, я так, мать твою, напуган, и я просто хочу убедиться, что ты еще жив, что я когда-нибудь услышу твой голос.

Он смотрел на меня своими желтыми глазами. Взгляд у него был голодный.

— Леви — часть меня, — сказал он. — Леви — это теперь я.

О, нет, Леви — это человек, который боится сибирской язвы в своем пенале. Леви — это человек, который живет в мире, полном роботов и монстров. Леви — это человек, который боится завязать шнурки, ведь они грязные, и поэтому заказывает их булавкой.

Леви — это Леви. Я знал его всю свою жизнь, и я помнил его смеющимся и в слезах.

Я больше ничего не говорил, но в этот момент мне открылась важная истина, которую с помощью палок и камней пытался вбить меня Гершель с самого детства. Иногда можно просто молчать.

Мы были связаны, и я чувствовал, что зову его, не произнося ни слова. Вспомни, подумал я, вспомни что-то очень важное. Что самое важное для тебя — такое и для Леви. Вы же долбаные лучшие друзья навсегда.

Я подумал: лето. Такое зеленое, шестое в моей жизни, и мы сидим на берегу реки, несущей мусор. Я ловлю палкой упаковки от чипсов и слушаю, как Леви плачет. Мне хочется обнять его и успокоить, но Леви выворачивается раз за разом.

— Я умру. Я знаю, они просто не говорят мне, что я скоро умру. Или хуже, я буду чокнутым, я буду больным. Я изменюсь.

Я не понимаю, что такое «страшная, серьезная болезнь», скорее чувствую.

— Ну, — говорю я. — Послушай, я тоже могу так. Вдруг папа пустит газ в духовке, чтобы умереть, и его окажется слишком много.

Я взрослый, я много знаю о взрослых проблемах.

— Или меня собьет машина. Или будет какой-нибудь ужасный рак. Это может случиться с кем угодно, но не со всеми случается. Можно прожить до старости, болея, а можно ночью перестать дышать просто так.

На этот раз, когда я протягиваю ему руку, он берется за нее.

— Зато ты точно не изменишься. Я тебя хорошо знаю, ты ужасно упрямый. Наверное, если тебе отрезать кусок мозга, даже это тебя не изменит.

Это нелепейшее утешение, худшая речь в моей недолгой жизни, но Леви почему-то утыкается носом мне в плечо.

— Ты не бросишь меня, если я стану каким-то другим?

— Неа. Для меня ты будешь прежним.

Я пошарил по земле, нашел кусок зеленого стекла и посмотрел сквозь него на солнце.

— Красиво, — сказал я.

— Грязно.

Теми словами я никогда не гордился, но Леви они почему-то помогли. Сейчас я смотрел на него, с его светящимися (по-настоящему измененными) глазами, но был в другом месте, в другое время. Со словом «грязно», завершающим сцену в моих мыслях, Леви (бог Леви) вдруг изменился. Глаза у него стали задумчивыми, затем бессмысленными, и через секунду желтизна погасла. Я удержал его, чтобы Леви не упал, перешагнул через желтую линию, вытянул его. Я ощутил томительную усталость, страх, затем онемение во всем теле — приближающуюся потерю сознания. Но Леви, мой долбаный лучший друг навсегда, дышал. И это, наверное, было главным. Я уложил Леви на пол, обернулся к мистеру Глассу, собираясь сделать ему выговор за преступное невмешательство.

— Ты правда считаешь, Макс, что я имею власть только в этой крохотной части мира? — спросил мистер Гласс. Глаза у него были желтее некуда. И я не удивился.

— Они все, — сказал мистер Гласс. — Мои окна в мир. Я действую сквозь них. И их всегда будет много. Всегда достаточно. Я каждую минуту во всех уголках мира.

Он схватил меня за воротник, и я услышал, как трещит ткань куртки. Довольно плотная, надо сказать. Я вцепился в пистолет так сильно, что пальцы обожгла боль. Мистер Гласс толкнул меня к стене, я отлетел, наверное, на метр, больно ударился, но, Господь Всемогущий, спасибо тебе за это, не головой. Эта сила не была человеческой. Но и абсолютной она тоже не была. Я улыбнулся.