Борис Конофальский - Инквизитор. Вассал и господин [СИ]

Брунхильда смотрела на офицера удивлённо, а потом повернулась к Волкову, молча вопрошая его.

– Нет, дорогая моя,– сказал тот как можно мягче. – Уж больно тяжек проступок. Иди, собирай платья свои.

Когда все разошлись, он вдруг увидал бабу. Простую. Может по дому приходила помогать Брунхильде. Обычная баба из местных крепостных. Худа, лицо костисто, глаза серы, блёклы. Платок, простой, юбка ветхая, ноги сбиты все, оттого что обуви давно не знали. Она просто стояла в углу незаметная. Ждала пока он освободится. Щёки впалые от слёз мокры. Стояла и смотрела на него, руки свои от волнения на животе тискала.

– Чего?– Зло спросил у неё Волков.

А она, дура, стояла и ничего не отвечала ему. Только губы поджала, чтобы не закричать, рыдала беззвучно.

Он подошёл к ней и сказал всё так же зло:

– Нельзя, не могу я, понимаешь, не могу!

Полез в кошель, достал целый талер, стал ей в заскорузлую от тяжкой работы руку его совать и повторял:

– Нельзя, не могу. Он вор. Нельзя прощать.

– Он не со зла, – вдруг заговорила баба,– всю жизнь в бедности жил, он добрый. Досыта не ел. А тут вы, тут деньги на виду, вот только руку протяни. Да ещё конь какой, разве ж тут устоишь, не устоять ему было, молод он больно, молод, всё оттого…

И от этих слов Валков ещё больше злился, словно его она обвиняла.

Словно он виноват в том, что мальчишка покусился на его добро.

От этого он стал её выталкивать в дверь:

– Ступай, говорю, серебро на похороны и на отпевание, иди.

Она ушла, а через час собрался народ, и Якова повесили. Вешал его Сыч и два солдата ему помогали. Волков на казнь идти не хотел, не хотел той бабы видеть больше, но не пойти не мог, раз уж осудил, так присутствуй. А ещё пришлось Сычу и помощникам его два талера дать. Недёшево ему обходилось жизнь в поместье. Ох, не дёшево.

Выехали рано, ещё не рассвело. К городу подъехали, а там телеги на всех дорогах, мужичьё окрестное на праздник в город уже съезжается. В городе улицы тоже забиты, барабаны бьют, до празднований ещё день, а люд нарядны и праздны. Пиво на улицах продают. Музыканты бродят с музыками. А как же иначе, завтра праздник, большой день, день Первоверховных Апостолов Петра и Павла. И конец длинного летнего поста. Тут уж даже женщины пьют. Так положено. Брунхильда едет в телеге, телега в подушках и перинах накрыта добрым сукном.

– Госпожа, госпожа,– бежит рядом с ней молодой торговец, несёт полную кружку тягучего и темного напитка с пеной, – отведайте пива.

– А, ну пошёл!– Орёт Максимилиан, он едет сразу за телегой госпожи, и замахивается на торговца плетью. – Пошёл, говорю!

– Нет в том нужды, господин Максимилиан,– улыбается Брунхильда,– давай своё пиво, человек.

Она достаёт деньги, отдаёт торговцу, берёт у него тяжёлую кружку, а зеваки со всех сторон смотрят, как она отпивает глоток, и радостно кричат, когда она отрывается от кружки и, вытерев коричневую пену с прекрасных губ, говорит:

– Ах, как крепко пиво, не для дев оно, а для мужей.

Все смеются, а она отдаёт кружку торговцу, тот едва успел взять её, как из его рук ловко вырывает кружку Сыч:

– Чего уж, давай допью, раз уплочено.

Торговец глядит на него изумлённо. А Сыч выпивает жадно, разом и до дна, с коня не слезая. Все опять смеются, от ловкости и жадности Сыча.

Волков коня остановил, смотрит, чуть улыбаясь. Не лезет.

А тут, один из богатых людей города, что стоял у дверей лавки, кажется, с женой под руку, и кричит Брунхильде:

– А кто же вы, прекрасная госпожа? Отчего мы не видали вас в нашем городе раньше?

А Брунхильда и смутилась от его вопроса. Смотрит на мужчину, ресницами хлопает, слова для ответа ищет. И Максимилиан молчит, и Сыч, и как назло на улице музыка смолкла. И вся, кажется, улица на неё смотрит и её ответа как будто ждёт. Да, всем интересно кто же эта красавица. И молодой торговец с кружкой стоит тут же рот раскрыл. И другие люди. И даже Бертье, что увязался за ними в город и тот, кажется, ждал, что она ответит. И видя, что все этого ждут, Волков и заговорил. Ему надо было сказать: Поехали. На том бы всё и закончилось, а он на всю улицу сказал:

– Это Брунхильда Фолькоф, сестра кавалера Фолькофа, господина Эшбахата.

Кто-то закричал: Ах, что за красота, эта Брунхильда Фолькоф!

И люди на улице загалдели, соглашаясь с этим. Снова забил где-то рядом барабан. Запиликала музыка. Сыч поехал вперёд. Брат Ипполит потянул вожжи и телега Брунхильды двинулась за ним, а она повернулась и поглядела на Волкова. И во взгляде этом не было уж той Брунхильды, что видел он всё последнее время, взгляд её был холоден, что лёд в декабре.