Михаил Стрельцов - Узют-каны [litres]

Выбрав пологий склон, спустился, ведя лошадь в поводу. Брюки и пиджак превратились в лохмотья, к которым цеплялись репейник и мелкие колючки. Галстуком перетянул руку, чтобы меньше болела. Лошадь понурясь плелась рядом, выгибая голову, чтобы схватить какой-нибудь листик или похрумкать травы. Её приходилось всё время дёргать за собой. Бортовский еле стоял на ногах, ощущая, как натертая задница жжёт и распухает, из-за чего приходилось ставить ноги как можно дальше друг от друга. Переваливаясь, косолапя, он брёл напролом через перевитые плющом, засохшие кусты, через поваленные гниющие деревья, поминутно дёргая поводья. Пока не понял – больше не может.

– Когда решил, что вымотался и – ни шагу, тут и отчаялся! Ещё никогда не приходило в голову, что могу не выбраться, заблудившись, буду плутать и плутать по этому чёртовому лесу, пока не подохну. Сзади и справа – огонь! Слева – скалы! Впереди – лес, лес, лес. Как я его возненавидел!

Тогда ему хотелось, опять положиться на лошадиные инстинкты, но коняга не смогла бы сама перескочить все валежники и колючие кусты. Кроны деревьев крали небо, сгущаясь ближе друг к другу, между стволами лошадь еле протискивалась. В отчаянье Ваня бросил поводья и присел на поваленное, обросшее мхом и поганками дерево. Оставался один-единственный выход – пуля в лоб. Как-никак легче, чем без конца мучиться от голода, боли и неопределенности. Всего-то – нажать курок! Никаких мук! Для храбрости он вколол себе одну ампулу…

На столе зазвонил телефон. Костенко проворно вскинул трубку, послушал и, буркнув: «Хорошо. Буду ждать», кинул её на рычаг:

– Машина выехала, – объявил, – там всё необходимое. Ну продолжай, Одиссей. Ты так живописно преподносишь – книжки писать не пробовал?

– Ещё нет, – Иван, слегка развеселившись, вспоминая свои приключения, безмятежно затянулся сигаретой. – Может быть, дослужусь до генерала, так или иначе мемуары писать заставят… Знаешь, мне так хреново там было, а сейчас ничего – даже смешно.

– Смешного мало, – отрезал Костенко, – если бы тогда свалял дурака и застрелился, всё отодвинулось бы на неопределённые сроки. Так что тебя удержало?

– Продолжаю плакаться. Кому-то, в конце концов, я должен пожаловаться… Короче, сижу на дереве, на бревне этом грязном, лошадка рядом ждёт. Достаю из подмышки пистолет – кругом тишина! И так мне спокойно стало, когда решился. Вот, – думаю, – отмучился Иван Николаевич, последние минутки свежим воздухом дышишь. Птичка где-то чирикнула. Как на смех – кукушка завелась, а я ей – не года, а секунды считаешь, милая. Так и сидел, расслабившись, ждал, когда затихнет – время уже значения не играло. Мысли сразу философские в голову полезли: умру сейчас, лежать буду и никто, как поётся, не узнает… Тоскливо сделалось. Жить потянуло! Но как подумаю, что мотаться по лесу с кобылой задрипанной ещё неизвестно сколько – так лучше пуля. А сидеть, ждать – ещё хуже… Крикнуть что-нибудь захотелось, нафиг всех послать…

Но просипел лишь тогда что-то: глотка ссохлась, губы потрескались, язык одеревенел. Пистолет в потной ладошке скользким стал, погладил Иван его, как зверушку какую, приподнял еле-еле, впихнул дуло в рот, стараясь удержать в башке всё до мельчайшей былинки, до дрожания пихтовой иголочки… и увидел… глаза. Два зелёных пятака не мигая уставились на него. Вспомнил, как обмерло внутри – в двадцати шагах сидела крупная рысь. И так чётко увидел: кисточки на ушах, шёрстка светлая, усы подрагивают в мурлыканье глухом из нутра. Сволота! Ждала, когда он вышибет себе мозги, чтобы пожрать свежатинки!

А, может, и ждать не будет? Прыгнет и каюк?! Застывшее сердце вдруг ухнуло вниз и часто забилось. От неожиданности он и в самом деле чуть было не спустил курок. Трясущейся рукой, осторожно, вытянул дуло изо рта, развернул в сторону киски и не целясь выстрелил. Тишина взорвалась. Сотни, а может и тысячи птиц, загалдев, взметнулись в воздух – вот тебе и одиночество! И не подозревал Иван, что их здесь так много. Лошадь, напуганная выстрелом, напролом помчалась в заросли. А рыси как не бывало: только что сидела напротив – и нет, словно пригрезилась.

Иван чертыхнулся, поднялся и пошёл за кобылой. Быть сожранным мёртвым или живым – перспектива нерадостная. Какое-то время он переживал неожиданную встречу, почему-то радовался, что вновь на коне, пистолет за поясом. Пускай саднит израненное тело – скачет! До наступления темноты, прикинул, одолел ещё одну гору. А ночь выдалась беспокойной. Трижды проверял – крепко ли привязана лошадка. Разобрав несколько патронов, насыпал вокруг себя порох, предполагая, что тот отпугнёт запахом возможных хищников. Хотя вряд ли отпугнёт змей. На комаров порох тоже не действовал, под утро лицо и руки были в волдырях и чесались от укусов.