Михаил Стрельцов - Узют-каны [litres]

Началась подобная канитель именно сейчас, в предрассветном лесу, когда все враги и опасности остались позади, а шорский посёлок Туюзак маячил – по крайней мере, так обещала карта – в каких-то семи-восьми километрах пути. У Петра бы вырвался свирепый возглас негодования, узнай он, что запертые им «туристы» выбрались и обгоняют его по времени, сократив почти вдвое расстояние, безмятежно шагая по старой насыпи, которая лет двадцать назад пролегла чуть выше посёлка, тогда как ему приходилось волочься по чащобе, запинаясь и спотыкаясь, теряя бесценные силы. Физически изнемогая, отстёгивая преграждающие путь кусты прикладом, он продолжал безутешную истерию по поводу предстоящей кончины.

Его укусила лиса! Проклятая заражённая лиса! Придурок Генка про неё почему-то не рассказал. Не рассказал! Проклятая знакомая лиса! Ведь Пётр видел её когда-то? На пасеке. Видел. Одноглазая стерва юркнула в кусты недалеко от могилы дружков. Что теперь? Падлы, что?! Хотя лисица едва ли могла заразить. Она не успела даже царапнуть, память освежила ощущение вязкого языка у уха. Она не кусала. Не успела даже лизнуть. Не успела. Пётр не сомневался. Просто оскал перепачканной в крови морды до сих пор стоял перед глазами. Впервые Пахан испугался до такой степени. Он видел оживших мертвяков, топающих враскорячку. Он едва не коснулся мерзкого червяка размером с канализационную трубу. Он слышал чавканье железного вепря за спиной. Но этот оскал! Красный глаз, который кричал: «Я твоя смерть!» Было отчего призадуматься. Если возможно такое, то и самое худшее для него не сказки.

И только когда он увидел дом, смерть показалась наиболее желанным мероприятием. Никогда не подводившее старого зэка нутро запричитало: «Не ходи туда. Ещё не то. Не посёлок!» Но он так хотел пить. Чего бояться? Люди? Ствол на что? Почему-то вспомнился Газон. Тупой огромный сукин сын. Кажется, его ничто не могло прошибить. И как-то не верилось до сих пор, что тот патлатый сопляк сумел подстрелить его, как кабана на охоте. Газон был в могиле. Но потом, кажется, ожил? Или нет? Усталый мозг сжигал воспоминания. Даже встревожившая его лиса напоминала кошмарный сон из детства. Крупная дрожь, поселившаяся в теле недавно, вызывала обильный пот. Раскалённая глотка требовала влаги. Но даже в теряющей свои очертания реальности Пётр сообразил – дом нежилой.

Но потом в провалах окна на втором этаже запрыгал огонёк, словно кто-то спускался вниз со свечой в руке. Каким-то знакомым затхлым холодом повеяло от гладких колонн и серебристых ступеней. Далекий сон – дальше, чем детство – узнал сросшиеся рябину и ель. Пахан каркнул сухим горлом и сплюнул тугую жёлтую мокроту. Грудь больно отозвалась на натугу и прогнала иллюзию узнавания. Свеча не мельтешила в разбитых оконных проёмах, ёлка и рябина – просто деревья, и мозоли на руках не от лопаты. Он толкал что-то. Камень. Скалу. Мужественный Портос не выбрался из подобной передряги. Но Пахан никогда не читал о нём, только смотрел фильм, где все остались живы. Поэтому не имел повода для самолюбования. Через несколько шагов дом приблизился, заполоняя горизонт, ограничивая пути отступления. И себя стало намного жальче, потому что из кустов выбежала белая овчарка и, не касаясь травы, понеслась прямо к нему.

Потом он не вспомнит как вопя бежал к крыльцу, как обернулся вовремя, и зверюга не вцепилась ему в задницу, а прыгнула на грудь. Удивлённо будет ощупывать на затылке шишку, припоминая, что Генка не предупредил о гранатах, но никак не связывая её появление с белой собакой и ступенькой крыльца заброшенного дома. Он вообще смутно и мельком вспомнит дом. Потому что станет не до него. Но до самого конца будет знать, что там, в лесу, есть нечто непонятное, откуда он хотел убраться и благополучно смылся-таки. Но возвращаться туда тянуло не больше, чем на зону. Если бы Пахан ещё раз в жизни увидел сон, он был бы о голосах. Голоса после боли в затылке. Первый снял с груди тяжёлые лапы. Он мог бы добавить – тяжёлые вонючие лапы. Но собака не пахла псиной, она вообще ничем не пахла.

– Назад. Барс! Ко мне ! – голос напоминал мужской, но приглушённый, словно придавили полотенцем.

– Всё нормально?

Пётр не ответил, потому что спрашивали не его. После удара перед глазами обрисовалась чернота с крутящимися бордовыми точками. Он не мог видеть, да и не хотел. Прохлада коснулась его. Холоднее могилы вода полилась из черноты, увлажняя пылающие лицо. Пётр пил, лежа на спине. Мгла отступала. На её место пришла серая пелена. Небо выгнулось, приблизившись, и отстранённо Пётр подумал, что вода попала ему в глаза.