Михаил Стрельцов - Узют-каны [litres]

– Тут только что были! Борис!

– Здесь я! – донеслось из леса.

– Куда ты упёрся?

– Ягоду жру! Иди, ещё здесь не вся облетела.

– А проводник где? – уже более спокойно спросил Командир.

– Не знаю, – Молчун, зевая, потянулся, разминая мышцы. – У неё какие-то свои дела в кустах.

– Далеко не расходитесь, – процедил Иван и попытался открыть дверь в кабину.

– Помочь? Чего там? – осведомился Молчун, – подошёл и тоже дёрнул несколько раз. – Прочно засела, лейтенант. – М-да. Шлишли, пришли – от ворот поворот.

Шурик сокрушался:

– Как же попадём, а? Как м-м… золото выносить будем?

– Должно внутри закрыто, – коверкая слова, Иван оценивающе присмотрелся к кабине. – Ну-ка, пацан, залезешь в то окошко?

– Порежусь. Там стёкла торчат.

– А ты аккуратненько. Подсоби!

Они вдвоём подняли Сашку, тот, зацепившись за край разбитого окна со стороны пилота, бурчал:

– Толкайте, толкайте.

Наконец, перевалил корпус в кабину и задёргался, скрежеща автоматом и ногами по обшивке. Потом вполз и тут же высунул кислое лицо.

– Чего там? – осведомился Иван.

– Воняет. Разбито всё.

– Попробуй дверь открыть из грузового. Войди в отсек.

– Не получается, – вновь появился он через какое-то время. – Там вообще дышать нечем. Дрянь всякая под ногами.

– Давай ремень, – призывно махнул Иван. – А ты держи блок! Поможешь.

– Гранаты бы оставил, – посоветовал Молчун, – всё легче.

Бортовский не удостоил ответом, а упрямо полез вверх, поднимаясь по упёршемуся на раскоряку Молчуну, как по лестнице: ногу в подставленные ладони, другую на колено, затем на плечо…

– Что же ты такой слоняра? – пыхтел Молчун, сжимая зубы. – Да не топчись, держу. Сапоги снял бы, что ли? Впрочем нет. Ещё только портянок не нюхал. Долго там?

– Ремень! – потребовал Иван, стоя у него на загривке.

– Нет у меня ремня! – огрызнулся Шурик.

Разразившись потоком брани, Бортовский подал Шурику свёрток с гранатами, автомат и кое-как втиснулся в окно.

…Маруся сжалась за тяжёлыми ящиками в самом конце отсека, прижимая к груди пистолет потной ладошкой. Внутренности вертолёта – тёмные и вонючие – давили на неё, как будто сидишь в брюхе у гигантского млекопитающего. Первое, что она увидела, оказавшись в кабине – разбитые, закопчённые приборы и засохшую плесень на креслах и стенках. Тут же донёсся крик Бортовского. Успеет ли Гена обратно? Когда пытались открыть дверь, она уже на ощупь пробиралась по грузовому отсеку, увязая всё в той же плесени и дрожа от страха и отвращения. Вдруг откроют? А она здесь – здрасте! Когда Шурик лез в кабину, девушка, немного привыкшая к темноте, уже определилась, где легче будет спрятаться. Едва скрылась за ящиками, как тот, матерясь, прошёлся по отсеку, щёлкнул зажигалкой, стараясь понять причину закупорки двери. Ещё ругнулся, потолкал и вернулся обратно. Зачем она здесь? Сама не понимала. Присев на корточки, вдыхая зловоние и утирая выступающий от духоты пот, окунулась в невесёлые мысли. Вот так всегда. Всю жизнь в попе.

Голодные, сухие корки, стибренные со стола из-под носа пьяных родителей, интернатские надругательства, липкая студенческая атмосфера, когда люди становятся похожими на тараканов, такие же пронырливые и вездесущие: шляются по общаге и улицам в поисках удовлетворения примитивных потребностей – жратвы, водки, сигарет и обязательного, неумелого траха. Всё это впиталось в кожу, воняло всеми отбросами мира, подобно тому, как пахнет здесь, в вертолёте. О чём она мечтала? Всего лишь вырваться из липкой паутины «общежитства», стать самостоятельной и независимой. И что получилось? Из интерната в институт, оттуда – в продуваемый ветрами сарайчик. Когда же она выкарабкается из выгребной ямы жизни? Никогда – подсказывало сердце. Её удел – общественный сортир, где микробы ростом с бездомную дворнягу; в курятнике, где вышестоящий капает помётом на сидящих ниже. Но она всегда ведь помнила об этом, не так ли? А теперь – забыла? Что с ней стало за последнюю пару лет? Трудно поверить, но два года одиночества в заиндевевшей от тоски и холода сараюшке сломали в ней то, чего не смогли сломать интернат и студенческая жизнь. Исчез некий стальной стержень внутри, который позволял не гнуться под бременем проблем; сломался и пустил её дальше на автопилоте. Первый удар нанёс по нему из-за угла Асур. Или нет? Кто ударил первым? Да так, что она не может больше выпрямиться. Вращенко? Или бесконечные общаговские прилипалы? Сколько сил отдано борьбе с паутиной и, в конечном итоге, она сидит здесь по уши в какой-то дряни. Попытка вырваться из прошлого, забыть его и разбогатеть свела всё к лени и покорности.