Михаил Стрельцов - Узют-каны [litres]

Уже не понимая, есть ли сзади комната, а впереди, словно обгоревшие спички, почерневшие деревья и руины, он делает шаг. И бредет по завоёванному, разваленному бомбардировками городу, по серой от пыли и чада дороге, непригодной для транспорта из-за груд обломков. Они, возможно, послужат хорошим надгробием тем, кто не успел выбежать, кто замешкался, хватая вещи, кто не проснулся. Два дня назад здесь был ад. Сейчас – скорбное, дымное молчание, давящее со всех сторон…

Но уже изнутри нарождается новая, грубая суета. Меняются названия улиц, стены обклеены призывами на немецком языке. Одурманенные победой захватчики резвятся, вылавливая беженок. А если кто из них попробует сопротивляться – штыком к мостовой и весь гутентаг. Впрочем, и тех, кто принимает свою участь, ожидает то же самое, но значительно позже, ровно на столько времени, которое позволяет расстегнуть, попотеть, а потом вновь застегнуть солдатские штаны. Это потом начнётся экспортировка трудовых резервов, а в период безвластия на фонаре качается труп раздетой старухи. Пыльная и густая мошкара облепила волосы и лицо. Неподалеку разлагается истерзанная девочка. Выдернутые куски мяса говорят о том, что ей полакомились бродячие собаки. И совсем не страшно. День прожит. Но грядут новые и новые дни, несущие отдельные стычки с засевшими в подвалах и на чердаках красноармейцами и расползающимися по лесу партизанами. Сегодня, к примеру, он расстрелял четвертую за пару дней группу военнопленных. Не дай бог, комендант поставит его во главе карательного отряда. Устал. Да и года уже не те. Раздутые варикозом ноги еле передвигаются, где уж ему шляться по лесам! Навстречу прошествовал молодой гестаповец.

– Хайль! – привычно вытянулся Шурик, тот, мимолетно вскинув руку, даже не удостоил взглядом. Когда они поймут, что война не парад, а прежде всего, тяжёлая работа. Разрушение ради величия. Разрушение ради мести и выживания. Просто надо знать, чего больше хочешь. И уметь поступиться амбициями. Или жизнью. Как хорошо, когда и то, и другое совпадают. Жив и сумел отомстить. Война – смещение понятий, особый мир, где узаконено убийство, а цель – грабёж. Просто ко всему надо привыкнуть.

Скоро там оккупируют Ленинград? Как бы выпроситься, кого бы подмазать, чтобы перевели туда? Неужели его заслуги перед фюрером и рейхом столь незначительны для такой маленькой просьбы? В Питер! Где он не был четверть века! Сколько раз он рвался туда. Домой! Вновь вселиться в отцовский особняк… Черти! Займут ведь под какую-нибудь канцелярию. При коммунистах там был жилтрест, кажется? Ох уж эти коммунисты! Пинали, как футбольный мяч: то организовать колхоз на болоте, план по кулакам, сев, уборка, скот; то руководить новой стройкой в Казахстане. А электродомны? Хохма, во удумали! А чугун так и не пошёл. Вот и допланировались. Месяц назад взяли Киев, мутер русише штате. В Питер! Занять подобающее место в Петропавловке и между расстрелами отдыхать, вглядываясь в томно-плавные воды Невы, чувствуя связь и обречённость поколений…

Тоска. Забуриться что ли в один из этих новоявленных борделей, где девочка с ещё не проклюнувшейся грудью обслужит за ломтик хлеба? А если предложить ей золото? Вон его сколько в карманах: кольца, серьги, пломбы. Не поймёт, комсомолочка. Ей жрать подавай. А где его взять, хлебушек-то? Муки целый эшелон, а ни одна пекарня в городе не уцелела. Отряд полицаев – бывшие урки, им бы только хлебало спиртом залить. Забот полон рот у новоиспеченного старосты. На совершенно безлюдной улице сразу видно живого человека. Старик-полицай разглядывал чумазого от копоти, бесштанного мальчонку, плачущего и царапающего обломки. Шурик подошёл:

– Что с ним?

– Мамку кличет, – хрипнул старик.

Интересно, с какого он округа? Такого в своем отряде староста не помнил. Пацан вытащил из развалин обрывок платья с брошью и заголосил противно и надсадно. Не веря тому, что делает – ведь он не может убить человека! – Шурик выстрелил, мальчишка, всхлипнув напоследок, упал лицом вниз. Подошёл, лениво передвигая усталые ноги, рассмотрел брошь, брезгливо откинул:

– Стекляшка!

И с остервенением всадил ещё две пули в чумазые ягодицы, пистолет впихнул в кобуру. Удовольствие граничащие с возбуждением испытывал он, наблюдая, как обмякают тела. Когда это случилось впервые? Сибирь. Банда. Та девчонка, дочь атамана. Хотел ещё жениться на ней, стать правой рукой… Хватит на сегодня. Пора в бордель. Выпить. Надраться до скотства. Что ещё? Помыться. Но девчонка не выходила из головы. Как она его тогда душила! Как он хотел её в тот момент! Как бишь её звали?