Михаил Стрельцов - Узют-каны [litres]

Надвигающаяся массивная фигура размахивает руками, кроша ветви в щепки. И только тут Сашка замечает сжатый в них топор. Стрелять! Пули яркими ракетами врезаются в тело, но Страшный не останавливается, продолжая разрубать дорогу к жертве. Он уже близко настолько, что загромождает собой и тайгу, и небо, и воздух. Поток смрада и гари обрушился в лёгкие. То особое оцепенение, какое бывает только во сне, зацементировало тело. «Я сплю, сплю», – бормочет Сашка, не отрывая глаз от занесённого над ним топора. На миг возникает полузабытое ощущение, что он разваливается на кусочки, разрываемый непреодолимой внешней силой. Автобус! Ощущение из автобуса!

– ТЫ БУДЕШЬ ВЕЧНЫМ! – грохочет Страшный.

Сашка зажмуривается, ожидая сокрушительного удара сверху, но всё ещё надеясь на пробуждение. Закрытые глаза позволяют окунуться в черноту, из неё бабочкой на огонь набрасывается женская фигура с распущенными волосами и хватает за руку.

– БЫСТРЕЕ! НАДО ЛЕТЕТЬ!

Он с недоумением поднимается над землей, которая как бы проваливается в яму и чернеет внизу.

– Я НАШЛА ТЕБЯ! НАШЛА! – кричит Ира, сильно сжав руку.

– Отпусти! Больно! – лепечет, но на самом деле кричит Шурик в поток хлещущего по лицу воздуха.

– НЕ МОГУ! Ты сам ещё не умеешь!

– Куда ты пропала?

– Я всегда была рядом. Это ты ушёл от меня.

Они влетают прямо в окно, и Сашка сразу же узнал дом есаула. Запинаясь и путаясь в обломках мебели, поднимая прах истлевших книг, бегут вверх по лестнице. Сашка падает, успокаивается. Так хорошо и дремотно в мягкой постели. Зачем ему только вздумалось уходить отсюда? Уходил ли он? Может, и не было ничего: изнурительного похода, зэков, Спортсмена умершего у костра? И он никого не убивал! Это всё сон, длинный и неотвязный. Если это сон, то когда за ним придут Спортсмен и Маруся, ругая за опоздание к переправе, он откажется, он никуда не пойдёт! Но тяжёлые руки трясут за плечо, выворачивая из подступившего чувства облегчения. Мерными раскатами нарастает храп…

– Шурик, вставай. Твоя очередь.

– Угу, – Сашка садится, вспоминая в полудрёме, что Молчун дежурит первым. А через два часа своего дежурства он должен растолкать Балагура, тот в свою очередь – Ивана. Они так договорились на всякий случай – вдруг зэки вернутся. И сразу же подкатывают слёзы – значит, всё было! Снились Иринка и старый дом, а не его нынешнее существование. Молчун падает на кровать, а ему ничего не остаётся, как плеснуть в лицо воды, закурить и присесть у окна, рассматривать вычерненный самодельный стол и изредка таращиться в ночь.

После второй сигареты сон незаметно подкрадывается сзади и шлёпает по затылку. Помотав головой, Сашка вновь ополаскивает лицо, пьёт воду и обходит помещение, проверяя – плотно ли закреплена доска, прижимающая входную дверь; не видно ли чего за окном, выходящим к свежей могиле и кустарнику. Ни зги. Чернота да стрёкот кузнечиков. «Цикада» – выпрыгивает полузнакомое слово, почему-то ассоциируемое с кузнечиками: возможно, их дальняя родня. Он проходит в маленькую комнату. Бездыханный Спортсмен навзничь лежит на кровати и не вызывает ничего, кроме недоумения. Храп Бортовского продолжает действовать на нервы. Опомнившись, щупает уши. Находит только один фильтр, другой, скорее всего, выпал во сне. Маруся спит, разметавшись, чуть свесив голову и ногу с кровати. В темноте её руки и лицо кажутся неестественно белыми пятнами. Белыми и бледными. Может быть, и она умерла? Сашка подсаживается, стараясь уловить дыхание, не слышит. Пугается и прижимает голову к груди. Вздымающаяся и опускающаяся, одновременно упругая и мягкая, даже находясь под одеждой, заставляет его изменить дыхание и отшатнуться. Жива, и – слава Богу! Но ощущение теплоты и жжения на щеке, которая касалась девичьей груди, ещё долго не проходит. Наблюдая за ланеобразностью расставленных ног, Шурик чувствует смутное, затем горячее желание. Понимание и осмысление этого чувства только расслабляет. Он пытается смотреть в окно, курить. В горле першит от дыма, но тяжесть в паху не проходит. Но он нехотя докуривает и смотрит в окно. Расслабленность потворствует сну, силясь поднять пудовые веки, он кусает губу и просыпается…

Иринки нет. Чернота. Свет пропал. Надо подойти к окну – возможно луна расскажет, что здесь происходит. Шаги даются с трудом. Кружится голова. Пучок слабого мерцания из окна касается пола. Что-то с ногами, они одеревенели и стучат грубыми, нечищеными сапогами. Когда он успел переодеться? На нём грязная, но не лишённая изящества роба, пахнущая потом, и резким – словно кошка справляла на ней нужду. Непонятная повязка на руке. Свастика? Он подходит к окну, пытаясь разглядеть в темноте сросшиеся ель и рябину. Но лес изменился, деревья поредели и обгорели, скрючившись. Он трёт глаза и видит за деревьями руины дома, у которого уцелел только обломок стены, где стоят грязные, оборванные люди с впалыми щеками и глазницами. Потом они падают, хватаясь за тела и мажа их красным.