Мария Британ - Чувствуй себя как дома

Что такое уют, если не магнитики на холодильнике?

А за шкафом… наши ладони, тщательно прорисованные мелом.

Тора. Она все подстроила и теперь выдавливает из меня силы. Удивительно, что я до сих пор не лежу под землей и по-прежнему выполняю капризы несносной девчонки.

Я стираю рукавом рисунок и направляюсь к «порталу». Предвкушаю, как выскажу Торе все, что о ней думаю, но внезапно пол начинает вибрировать. И это не трамвай. Я не спутаю подобное ни с чем .

– Ты болен, Ворон?

– Дома не умеют болеть.

Ты прав, друг. Дома просто уезжают на море.

Его голос кажется мне смутно знакомым.

Я стискиваю нож и доску – где бы раздобыть доспехи? – и обыскиваю спальню. Часов нигде нет. Роюсь в шкафах. На пол летят платья, парики, расчески, книги – все что угодно, кроме железного сердца.

– Почему? Почему у меня в ушах не тикает? – вспыхиваю я. – Живые не могут без Zahnrad.

– Ты же можешь.

– Трудно возразить, – фыркаю я, опираясь на подоконник. Если Тора надеется, что я поведусь на это, она вдвойне дурочка. – Кто твои хозяева, Ворон?

До коридора – шагов десять. Скорее всего, дверь в спальню захлопнется, если я не потороплюсь. А впрочем, дома раз в сто проворнее людей, бессмысленная затея. Бессмысленная для тех, кто не умеет заговаривать зубы.

– Они любили кота и обожали играть в шашки… – шипит псевдо-Ворон.

Я крадусь к «порталу» на цыпочках, как чертова балерина.

– Хозяин был моряком…

Надо мной громоздится полка с книгами. Я поддерживаю ее рукой – мало ли что выкинет псевдо-Ворон.

– Они обвели ладони…

Пол вздрагивает. Я выныриваю из-под полки, и она падает, чудом меня не задев.

– В восемьдесят три хозяйка умерла от инсульта…

С потолка сыплется штукатурка. Тающий снеговик, не иначе. Я прикрываю себя доской вместо зонтика.

– В девяносто скончался хозяин. Уснул и не проснулся…

Я с ужасом представляю, как этот монстр будет трепаться обо мне со следующими студентами. «Он отбросил коньки от обильного кровотечения прямо у порога. Я прибил его шкафом и заколол осколками разбитого зеркала».

До коридора мне не хватает всего шага, и дверь дает мне подзатыльник, точно желает побыстрее вытолкать вон.

Я теряю равновесие, но чудом остаюсь на ногах.

– Они хотели ребенка, но их мечта не сбылась. Купили кота к старости, чтобы о ком-нибудь заботиться. Знаешь, что с ним случилось?

– Что?

Из кухни раздается тиканье. Что, если я, слепой кретин, не заметил Zahnrad? Что, если разгадка близко?

Я в два счета оказываюсь там, где были обведены чьи-то ладони. Дом не убьет меня. Не успеет. Я только проверю…

– Он сбежал. Любил облака. Мурлыкал мне, что там его сердце. Он единственный чувствовал, что я не просто кучка кирпичей. Все коты это чувствуют. А люди зажимают уши.

Я роюсь в шкафах, но не нахожу ничего, кроме заплесневелого хлеба. И уже думаю валить отсюда, как вдруг ящик захлопывается и с аппетитным хрустом жует мои пальцы.

Я отпрыгиваю.

Вспоминаю все известные мне ругательства.

Ногти горят огнем.

А через миг включается песня. Та самая .

Нет, я не выдержу взгляд этот из-под бровей.

Глаз – правильный квадрат на пустой голове.

На полке рядом с чашками стоит проигрыватель. С царапиной посередине и мутными глазами-динамиками. С улыбкой, нарисованной фломастером.

Это он. Мой личный Вячеслав Геннадьевич.

Я тянусь к нему, забываю о боли, о том, где я и где Тора. Погружаюсь в теплый летний день – день рождения Хлопушки. Вот тот фломастер. Вот растрепанные косички. А вот я дарю Торе проигрыватель и кассету с композициями Тартини.

А она танцует. Где-то по соседству со звездами.

Щелчок.

В кухне что-то меняется – вибрирует, кряхтит, пульсирует.

Жаркий летний день обрастает уродливыми очертаниями псевдо-Ворона. Я мотаю головой, отгоняя видение, – не сейчас – и отскакиваю как раз вовремя: чашки летят на пол с такой скоростью, словно их швыряет обезумевший кролик. Или дом.

Я озираюсь. Засохшие фиалки, просроченные леденцы в вазочке, пыльная салфетница, дырявые тапочки без помпонов , запах сырости, а не пирога и орехов, разбитый сервиз и проигрыватель, картина с облаками… Кусочки ваты разбросаны по небу, как на столе перед операцией. Готов поспорить, где-то за ними прячется скальпель.

Я застываю и охаю.

Он сбежал. Любил облака. Мурлыкал мне, что там его сердце.

Не обращая внимания на маленькое сумасшествие танцующей мебели, я снимаю картину.