Ольга Птицева - Фаза мертвого сна [СИ]

И каждый стон Норы вторила тетка. Нет, не так. Каждый стон Норы рождался в впалой груди Елены Викторовны. Не отрываясь она вглядывалась в мутную глубину зеркала, ощупывала себя, поглаживала, ласкаясь в такт движениям воронова тела.

Тошнота поднялась от желудка к горлу, заполнила рот желчной горечью. Само время изменило ход — застывшее и тягучее, как смола, оно вдруг сорвалось с цепи и понесло меня за собой.

— Где бывает Нора, когда ее не бывает здесь? — спрашивает маленькая Китти.

А я все не знаю. Не знаю. Не знаю.

— Она сумасшедшая, — несвязно твердит мне в трубку мама. — Она смотрится в зеркало, и гладит себя, и стонет.

А я все не слышу. Не слышу. Не слышу.

— Ощущает ли вину тьма, толкая к погибели того, кто мечтает о смерти? — спрашивает Елена Викторовна и тянет за пояс халатика, обнажая правду. — Берет ли на себя ответственность тот, кто шагает во тьму, лишь бы не испытывать боли, гнева и одиночества?

А я все не вижу. Не вижу. Не вижу.

Но ворон отрывается от сладкой мягкости тела и смотрит на меня через зеркало, ворон видит меня, ворон улыбается мне, облизывает ладонь, которой направлял себя в жар молодого нутра, и смахивает волосы, упавшие на высокий лоб. И я все вижу.

Нора откидывает голову на подушки, и судорога скручивает ее тело, как разряд электричества. Тетка начинает кричать за миг до того, как Нора разлепляет спекшиеся от поцелуев губы. И я все слышу.

Дряблое, покрытое испариной тело перед зеркалом трясется, но я не могу отвести от него глаз. Ведь я все знаю. Знаю. Знаю.

Рука сама тянется к полке, заставленной фарфоровыми игрушками. Статуэтка девочки с куклой, прижатой к груди, ладно ложится в пальцы. Я делаю шаг, и еще один, и еще. В секунду, когда тяжелая подставка острым краем обрушивается на теткин висок, спрятанный седыми космами, Нора видит меня сквозь зеркало. Ворон еще терзает ее плоть, ненасытный, как само зло, но сама она, уставшая и отстраненная, скользит рассеянным взглядом сквозь его плечо. Скользит и натыкается на меня. Мы бесконечно долго смотрим друг на друга, пока тетка не оборачивается, разобрав наконец, где заканчивается зеркальный сон и начинаюсь я, с зажатой статуэткой в руке, занесенной для удара.

— Гоша?.. — успевает выдохнуть она.

Острый край рассекает кожу, висок проминается. Мы еще смотрим друг на друга — я и Нора, но взгляд тетки меркнет, она пытается улыбнуться мне, лицо уже не слушается ее.

— Гоша… — повторяет она. — Гошенька, смотри, какая я там… — Кровь тоненькой струйкой начинает течь от виска к щеке.

И я кричу. Кричу от страха, отвращения и боли. От того, что ее старое, изможденное тело навсегда теперь затмило нежную красоту Норы. От того, что сумасшедшая баба отобрала у меня последнее, что оставалось, — возможно вспоминать. Нору и дом. Дом и Нору.

— Сдохни! — кричу я и со всех сил толкаю тетку на зеркало. — Сдохни! Сдохни!

Стекло рассыпается на сотню осколков за миг до того, как она бьется об него лицом и грудью. Будто бы дом устал виднеться через пыльное окошко в темной раме. Устал видеть старое, голодное тело. Устал участвовать в театре невыносимого уродства. Устал и решил покончить с этим. Покончить с ней.

Елена Викторовна падает навзничь прямо на белую ткань. Белизна расцветает алым. Я склоняюсь над распластанным передо мной телом, провожу пальцем по залитой кровью щеке. Нора смотрит на меня глазами умирающей тетки.

— Больше тебе не придется возвращаться сюда. В эту старость, в эту тоску.

Она хрипит, но я знаю, что за страхом скрывается благодарность. Я беру самый острый осколок, он легко входит в дрожащее от предвкушения горло Елены Викторовны.

— Будь с ними. Будь ими. — С каждым словом стекло входит в плоть все глубже и глубже. — Будь домом, будь сумасшедшей Рутой и мелом в ее руке, будь безглазой Олли, ждущей от нее вестей. Будь Китти и Нэнни. Будь висящим во тьме, и тьмой омывающейся. Будь Норой и вороном. Будь вороном в Норе.

Из ее рта течет кровь, зубы скалятся, тело бьется в последней агонии.

— Спи, спи, спи, — повторяю я, и она затихает.

На вкус ее губы — соль и сахар.