Чад Луцке - О приютах и мухах

Стены моей комнаты едва спасают от запаха, и то лишь если закрыть дверь и открыть окно. У меня пропадает аппетит, и я кладу крекеры на комод. Я убираю с кровати учебники и усаживаюсь на нее, прислонившись к спинке. Открываю папку, где у меня собраны все слова, которые были на конкурсах за последние два годы. Теперь они стали для меня слишком легкими, поэтому я просто их просматриваю, ненадолго задерживаясь на тех, которые раньше вызывали у меня трудности.

Долженствование.

Велеречивость.

Осведомленность.

Я беру книгу, которую одолжил мне учитель английского. В ней есть списки слов для пятого и шестого класса. Я учил их весь год и уже почти дошел до конца в третий раз. Я знаю в них каждое слово. Если на конкурсе попадется любое слово из тех, что передо мной, я точно отвечу. Конечно, будут и такие, которых здесь нет, но в целом я чувствую себя более чем подготовленным. Я учу слова еще полтора часа. Проговариваю, использую в предложениях, потом закрываю глаза и произношу по буквам.

Я ощущаю слабость, чуть не падаю в обморок, меня тянет дремать. Но прежде чем лечь, я беру несколько ароматических палочек и зажигаю, вставив в подсвечник, который находился в комнате у мамы. Этим палочкам уже несколько лет, они пахнут застарелой ванилью, хотя на упаковке написано: 'Полуночный дождь'. Мама зажигала их по особым случаям, например, когда мы отмечали День благодарения или Пасху и к нам кто-то приходил в гости. Тогда она тоже пила целыми днями, но всегда была хорошо одета. И даже готовила еду.

Я просыпаюсь, хватая ртом воздух. Мне снилось, как я задерживаю дыхание. Мама взобралась по лестнице, по-прежнему не скинув с себя простыню и с руками, застывшими в том же положении, как когда она сидела в кресле. Она поднималась необычайно медленно, стуча ногами сильнее, чем следовало бы, отчего оконное стекло в моей спальне начало дребезжать. Это словно часами продолжалось. А поднявшись, она стала кричать про Ингрид.

Где моя малышка? Что ты сделал с моей малышкой? Ты убил ее!

Когда она наконец достигла моей комнаты, простыня спала, и ее ночнушка осветилась так ярко, будто прямо под ней включили лампу. Был виден каждый контур маминого тела, каждый волосок, каждая морщинка, все, что заплыло жиром или обвисло. Воняло от нее страшно. Но не фекалиями и не мочой, не бактериями и не гнилью — воняло алкоголем. От этого запаха мне жгло горло, слезились глаза. Как будто я плавал в этом алкоголе. Мама, громко топая, проковыляла к кровати, где я лежал. Она пыталась забраться на нее, но из-за этого у мамы каждый раз отваливалась какая-нибудь часть. То кусок руки, то нос, то ступня. Зубы вывалились изо рта и упали на пол, рассыпавшись, будто осколки разбитой тарелки.

Проснувшись, я вскакиваю в кровати и пытаюсь перевести дыхание. Мамин запах стал еще хуже. Он проникает в мое убежище даже сквозь закрытую дверь. Я не могу снова уснуть и вспоминаю книгу, которую дала мне Сэм. Я достаю ее из ранца и открываю. На первой странице красными чернилами написано: 'Дэнни, я в тебя верю. Люблю, Сэм', а потом десятизначный номер — ее номер в Вентуре. Я чувствую, как у меня подступают слезы, но не позволяю себе расплакаться. Снова и снова перечитываю то, что написала Сэм. Разбираю каждое слово.

Верю.

Люблю.

Я изучал множество слов — легких, сложных. Но эти два кажутся мне незнакомыми. Я пытаюсь начать читать, но постоянно возвращаюсь к надписи красными чернилами. Затем наконец закрываю книгу и плачу, пока не приходит сон.

Ранец собран, кровать заправлена. Пока чищу зубы, я чувствую, будто не могу их вычистить, словно стоит лишь открыть в доме рот, как его тут же заполняет густой запах смерти. Я уже однажды вдыхал этот запах. Так пах лебедь, на которого мы с Картером наткнулись возле Кемпер-парка. У несчастной птицы остались нетронутыми почти все белые перья, ноги сохранили ярко-оранжевый цвет, но смерть все равно ее настигла — пусть и совершенно не так, как мою мать. Тогда стоял запах сырого, гнилого старого картона, но со сладкими нотками. И теперь запах, похожий на вонь, исходящую от использованной зубной нити и не смывавшегося миллион раз унитаза, грозящий испачкать мне зубы и впитаться в язык, тоже почему-то отдает этой сладостью.

Прежде чем спуститься вниз, я планирую каждый свой шаг. Беру ранец и, набрав в грудь воздуха, выхожу. Я изнываю от голода. Мне нужно что-нибудь съесть, но в доме меня ничто не удержит, и уж тем более ничто из того, что лежит в холодильнике. Проходя мимо столовой, я замечаю черничные 'Поп-тартс', которые все еще лежат на бумажной тарелке. Я хватаю их — последний кусочек любви, на которую сподобилась мама, — и бросаю в мусорное ведро, после чего беру из буфета еще четыре и выбегаю через переднюю дверь. Съем их по дороге в школу, потом запью водой из питьевого фонтанчика.