Клайв Баркер: Книги крови. I–III [сборник litres]

Он снова улыбнулся своей особенной улыбкой. Она звала его своим Посредником: невинным проводником посланий. Скоро она будет здесь, такая жалкая, – не сводить глаз с его тела, едва не плакать от восторга при виде очередной порции накарябанных имен и всякой чепухи.

Ему нравилось, когда она смотрел на его наготу – или когда она смотрела как раз не на наготу. Все сеансы он проводил в одних трусах, чтобы исключить любые вспомогательные средства. Смехотворная предосторожность. Ему нужны были только карандаши под языком и достаточно энергии, чтобы с полчаса метаться и выть до умопомрачения.

Он вспотел. Ложбинка на груди стала скользкой, волосы приклеились к бледному лбу. Сегодня было тяжело: он с нетерпением ждал, когда наконец выберется из комнаты, сполоснется и будет упиваться восхищением. Посредник положил руку на трусы и лениво поиграл с собой. Где-то в комнате была заперта муха – или мухи. Для мух в это время года уже было поздно, но он слышал их совсем рядом. Они жужжали и бились о стекло или кружили у лампочки. Он слышал их тонкие мушиные голоса, но не придавал им значения, слишком увлеченный мыслями об игре и простым удовольствием мастурбации.

Как они жужжали, эти невинные голоса насекомых, жужжали, пели и жаловались. Как они жаловались.

Мэри Флореску барабанила пальцами по столу. Сегодня ее обручальное кольцо разболталось; она чувствовала, как оно двигается в ритм стука. Иногда оно сидело туго, иногда нет: одна из тех маленьких тайн, над которыми она никогда не задумывалась, а просто принимала как есть. Но сегодня оно разболталось очень сильно: чуть ли не падало. Она представила лицо Алана. Любимое лицо Алана. Представила его в отверстии обручального кольца, словно в туннеле. Не такой ли была его смерть – когда уносят все глубже и глубже по туннелю во тьму? Она натянула кольцо. Прикоснувшись к нему, почти почувствовала кончиками указательного и большого пальца кислый металл. Любопытное ощущение, какой-то обман чувств.

Чтобы отогнать тоску, она подумала о юноше. Его лицо вспомнилось легко, так легко плеснуло в сознание вместе с улыбкой и непримечательным телом – еще лишенным мужественности. Почти как у девицы – плавность, нежная прозрачность кожи, невинность.

Ее пальцы еще лежали на кольце, а кислинка во рту усиливалась. Она подняла взгляд. Фуллер занимался оборудованием. Вокруг его лысеющей головы переливался и сплетался нимб бледно-зеленого света…

Вдруг у Мэри закружилась голова.

Фуллер ничего не видел и ничего не слышал. Склонил голову, увлеченный своим делом. Мэри все еще не могла отвести от него взгляд, видела ореол, чувствовала, как в ней пробуждаются новые ощущения, пронизывают ее. Внезапно словно ожил воздух: сами молекулы кислорода, водорода, азота льнули к ней с интимными объятьями. Нимб над головой Фуллера расширялся, встречая родственное свечение от каждого предмета в комнате. Ширилось и неестественное ощущение в кончиках ее пальцев. Мэри видела цвет своего дыхания: розовато-оранжевый глянец в искрящемся воздухе. Она слышала, вполне отчетливо, голос стола, за которым сидела: низкий писк его твердой сущности.

Мир раскрывался: он вызывал экстаз, смешивал все чувства, менял их функции. Мэри вдруг осознала мир как систему – не политическую или религиозную, а систему чувств, систему, распространявшуюся от живой плоти в неподвижную древесину стола, в потертое золото ее обручального кольца.

И дальше. За пределы древесины, за пределы золота. Открылась трещина, ведущая на дорогу. В голове Мэри раздались голоса, и принадлежали они не живым.

Она подняла глаза – или, вернее, какая-то сила резко запрокинула ей голову – и поймала себя на том, что уставилась в потолок. Его покрывали личинки. Нет. Это абсурд! Но потолок как будто ожил, червился жизнью – пульсирующей, танцующей.

Сквозь потолок она видела парня. Тот сидел на полу с торчащим членом в руке. Запрокинув голову так же, как она. Потерявшись в экстазе так же, как она. Ее новое зрение видело мерцающий внутри и вокруг его тела свет – проследило до страсти, засевшей у него внутри, и расплавленной от удовольствия головы.

Видело оно в нем и кое-что еще – ложь, отсутствие силы там, где, как она считала, есть что-то чудесное. У него нет и никогда не было таланта к общению с привидениями, это она видела четко. Он маленький лгунишка, мальчишка-лгунишка, нежный белый мальчишка-лгунишка без необходимой отзывчивости или мудрости, он даже не понимает то, что осмелился сделать.