Гийом Мюссо - Жизнь как роман [litres]

Ромен Озорски ( надевая куртку ): Я выслушал ваши любезности, теперь я делаю ноги.

Клэр Жульяни ( пытаясь его задобрить ): Сначала сделайте для меня дарственную надпись на вашей книге! Тогда получится, по крайней мере, что я не напрасно спасла вам жизнь.

Ромен Озорски ( чиркая на странице своего романа, протянутого врачом ): Теперь вы довольны?

Клэр Жульяни : Давайте серьезно. Куда вы намерены отправиться?

Ромен Озорски : Туда, где никто не станет дергать меня за яйца.

Клэр Жульяни : По-писательски изящно! Учтите, без медицинского наблюдения вы сыграете в ящик.

Ромен Озорски : Зато останусь свободным человеком.

Клэр Жульяни ( пожимая плечами ): Что проку в свободе мертвецу?

Ромен Озорски : Что проку в жизни, когда сидишь в тюрьме?

Клэр Жульяни : У нас разное понимание, что такое тюрьма.

Ромен Озорски : Прощайте, доктор.

Клэр Жульяни : Подождите еще пять минут. Сейчас не время посещений, но к вам просится посетитель.

Ромен Озорски : Посетитель? Кроме моего сына, я никого не желаю видеть.

Клэр Жульяни : Заладили: мой сын, мой сын… Дайте ему немного пожить!

Ромен Озорски ( торопясь к двери ): Кто там ко мне рвется?

Клэр Жульяни : Женщина по имени Фантина. Говорит, что хорошо с вами знакома. Ну так что, разрешить ей подняться? Да или нет?

Год спустя

Озеро Комо, Италия

Гостиничный ресторан казался погруженным прямо в озеро. Светлая деревянная мебель и широкие окна под сводом из старых камней соперничали своим минимализмом с минимализмом окрестных сооружений в неоклассическом стиле.

К семи утра солнце еще не встало. Накрытые столы ждали гостей в мертвой тишине, предвещающей обычно гром сражения.

Я взгромоздился на табурет у барной стойки и стал тереть глаза, прогоняя усталость. На широких крапчато-серых каменных панелях дрожали синеватые блики, посылаемые поверхностью озера. Я попросил кофе, и бармен в белом смокинге подал чашечку крепкого бархатистого нектара под тонкой пенкой.

Мне нравился мой наблюдательный пункт, где я чувствовал себя впередсмотрящим на носу корабля. Это было идеальное место для созерцания пробуждающегося мира. Истекал час наведения последней ретуши: уборщик завершал чистку бассейна, садовник поливал цветочные клумбы, моторист драил у причала гостиничный катер.

– Signore? Vuole un altro ristretto? [20] Синьор желает еще чашечку? ( итал. )

– Volentieri, grazie [21] Охотно, благодарю ( итал .). .

IPad на ореховой стойке позволял знакомиться с мировыми новостями, но я уже давно утратил чувствительность к скорбям этого мира.

И все же вот уже год, как жизнь взяла свое. Порой у меня даже возникает ощущение, что я поймал ее нить, выбравшись за скобки, внутри которых не было вообще ничего, не считая заботы о благополучии Тео. Существование, бывает, снова становится красочным, когда кто-то его с нами разделяет. Ко мне вернулась Фантина, а я вернулся к ней. Я без сожаления покинул Корсику, и мы снова вдохнули жизнь в дом близ Люксембургского сада, наконец-то обретший тот облик, о котором я мечтал. Тео, второкурсник медицинского факультета, часто нас там навещал. Страшная зима 2010 года осталась в далеком прошлом. С задержкой в восемнадцать без малого лет Флора Конвей, созданная мною – нет, созданная нами вместе, возразила бы Фантина, – нас соединила.

При всей красоте местных пейзажей наш любовный уик-энд у подножия Итальянских Альп начался неважно. В два часа ночи я проснулся весь в поту, с затекшей рукой, со сдавленным сердцем. Умывание лица холодной водой и таблетка под язык постепенно утихомирили мой пульс, но уснуть больше не удалось. Меня все чаще мучила бессонница. Кошмары мне не снились, но навязчивые вопросы без ответа способны потягаться с худшими кошмарами. Например, такой: что стало с Флорой?

Долгие годы я считал ее покойницей, но не ошибка ли это? Вцепилась ли она в протянутую руку человека-кролика, прыгнула ли вместе с ним в пропасть? Или в последнее мгновение удержалась на самом краю?

ФЛОРА КОНВЕЙ – ЭТО Я…

Я никогда от нее не отрекался. Впрочем, как я поступил бы на ее месте? Флора и я – псевдослабаки. То есть крепки духом. То, что у нас лучше всего получается, – это терпеть и выживать. Нас уже считают утопленниками, но мы находим силы, чтобы оттолкнуться от дна и вынырнуть на поверхность. Даже разгромленные на поле брани, мы всегда так расставляем свои пешки, чтобы кто-то в мгновение крайней опасности протянул нам руку. Мы, романисты, такие. Потому что писать беллетристику значит бунтовать против реальности с ее проклятой неизбежностью.