Гийом Мюссо - Жизнь как роман [litres]

Либо Флорой Конвей был он сам.

Я спустился в метро на станции «Монж» и, листая один из романов Конвей, нашел адрес издательства. Сделав на «Площади Италии» пересадку на 6-ю линию, я вышел на «Распай».

Издательство Фантины де Вилат оказалось маленькой двухэтажной постройкой с окнами во двор по адресу улица Кампань-Премьер, дом 13-бис. Именно на этой улице в финале фильма «На последнем дыхании» полиция на глазах у Жана Себера застрелила Бельмондо.

Обстановка здесь была как в сказке: мощеный дворик, увитый плющом фонтанчик, каменная скамеечка, прячущиеся среди папоротников и боярышника скульптуры зверей.

Сам не зная зачем, я толкнул дверь. Внутри издательство походило на мастерскую художника с высоким стеклянным потолком. Молодая особа у входа, моя ровесница, бросила на меня такой взгляд, что мне сразу захотелось обвинить ее в снобизме, высокомерии и презрительности.

– Здравствуйте, я хотел бы увидеть Фантину де Вилат.

– Только по предварительной договоренности.

– Тогда я хотел бы договориться о встрече.

– Тема встречи?

– Один текст, который…

– Рукописи положено присылать по электронной или по обычной почте.

– Она у меня с собой.

– Наше издательство публикует очень мало новых текстов…

– Уверен, этот текст мадам де Вилат заинтересует.

Я открыл рюкзак и вынул толстые отцовские тетради.

– Что ж, отдайте мне, я ей передам.

– Я хочу только показать, а не отдавать.

– Раз так, всего хорошего. Закройте дверь с другой стороны.

Разочарование. Отвращение. Бессилие. Злость. Все это мои внутренние враги. Я должен держать их в узде, чтобы они мной не завладели, но не тушить, давай им тлеть, как угольям, потому что иногда с их помощью ситуация разрешается – бывает, что к лучшему, бывает, что и к худшему. Сама жизнь – непрекращающийся риск…

Я опустил глаза – не в знак смирения, а чтобы как следует разглядеть помещение. Я увидел ноутбук, хаос из бумаг, современную миниатюрную аудиоаппаратуру, билет на метро, пустые пластмассовые контейнеры для еды, телефон с открытым «Инстаграмом», чашку кофе, водруженную на потрепанную книгу Жана Экеноса с желтой наклейкой Gibert Jeune, каменное пресс-папье, смахивающее на статую с острова Пасхи. Схватив этот последний предмет, я подбросил его вверх, к стеклянному потолку.

Одна из заповедей фокусника – как можно дольше приберегать главную неожиданность. Моя зрительница никак не ждала от меня подобной выходки.

Одна из стеклянных панелей разлетелась вдребезги с адским треском, заставив девушку-сноба истерически взвизгнуть. От ее высокомерия не осталось следа, теперь она была объята животным ужасом. Несколько секунд царило молчание, потом его нарушили несколько человек, прибежавшие на шум.

Среди них была сама Фантина де Вилат. В метро я нашел в интернете ее фотографию, но даже без фотографии узнать ее не составило бы труда. Она была старше, чем в романе моего отца, но обладала тем же силуэтом и той неподражаемой аурой, которая сначала пленяла, а потом выводила из себя вымышленную Флору Конвей.

Она медленно приблизилась ко мне. Она наверняка чуяла опасность, но я догадывался, что ее пугает не столько инцидент с разбитым стеклом, сколько инстинктивное знание, что сейчас произойдет кое-что похуже.

– Полагаю, вам следует объясниться, – сказал я и протянул ей тетрадь, взятую со стойки.

Фантина безропотно взяла ее, как будто заранее зная, что это такое. Ничего не сказав своим сотрудникам, она вышла с тетрадью во двор и присела на скамейку у фонтана. С отсутствующим видом, как загипнотизированная, она на протяжении нескончаемых минут листала рукопись под журчание воды. Дождавшись, чтобы я сел с ней рядом, она оторвала глаза от страниц и сказала:

– Кажется, лет двадцать я начинала каждое утро молитвой о том, чтобы этот день никогда не наступил.

Я кивнул, притворившись, что понял, и замер в ожидании продолжения. Фантина пристально смотрела на меня. Что-то ее сильно тревожило то ли в моей внешности, то ли в моем взгляде.

– Как я погляжу, вы слишком молоды, чтобы написать это, – проговорила она.

– Так и есть, автор – мой отец.

Она вскочила, прижимая тетрадь к груди.

– Вы сын Фредерика Андерсена?

– Нет, я сын Ромена Озорски.

Она вздрогнула и отшатнулась, как будто я пырнул ее ножом в живот.

– Что? Ро… Ромена?

На ее лице читалось смятение. Я явно открыл ей нечто, чего она меньше всего ждала. Но следующие ее слова стали неожиданностью уже для меня: