Лин Яровой - Зазеркалье

— Поздно, сиротка… — прохрипела тень на стене. — Уже шагнул. Уже отрёкся.

Я задрыгал ногами над камнем. Вцепился пальцами в шершавую пеньку.

— Ты будешь мучеником, сиротка. Будешь вечно гореть под землёй. Потому что уже сделал выбор. Назад пути нет.

Шепот дьявола отражался эхом и превращался в сотни голосов — совсем как в том сне, когда лики святых смотрели с икон на растерзанную Лиду и призывали сжечь её душу. Тень на стене поднималась следом за мной — вытягивалась, извивалась. Я дрыгал ногами, и от этого казалось, будто тень шевелит хвостом.

— Царь дарит жизнь и царь милует. Отражение на престол. Душу в огонь. И смерти нет. Нет её! Нет!

Булавочка… Папина булавочка.

Только она может помочь.

«Хоть себя режь, Андрюша. Но решай».

Я отпустил веревку.

Наощупь распахнул куртку, схватился за серебряную иглу.

Раз…

Два…

Три!

Уколол себя в грудь. Почувствовал, как метал впился глубоко под кожу, но удавка на шее не ослабила хватку. Промахнулся.

Давай, Андрей. Давай ещё раз…

Раз, два, три!

И снова удар, и снова острая вспышка. Горячая струйка крови побежала под рубахой. А верёвка давила всё сильнее.

В ушах звон. В лёгких пламя.

В глазах темнота.

Руки совсем не слушаются.

Нет. Не вздумай сдаваться, Андрей!

Раз…

Два…

Три!

Бей!

Уколол со всего размаху. Почувствовал, как игла прошила всё разом — и ткань куртки, и лекарства, и конверт, и фотографии, и мою кожу.

Вспыхнул свет.

За ним раздался визг — то ли свиной, то человечий. Верёвка ослабла, и я упал на камень, зацепив треногу с факелом. Вспыхнула куртка. Почувствовав, как горит спина, я успел лишь выткнуть булавку, выхватить из одного кармана зеркальце, из другого фотографии. Бросив их подальше от огня, стянул с себя горящую камуфляжную ткань, словно змеиную шкуру.

Перекатился. Упал с камня на землю. Раскрыл глаза. Увидел сгорбленного старика, который бегал вокруг горящего камня и гнилыми пальцами взрывал землю.

— Где душа? Где? Где ты её взял?

Я приподнялся на локтях. Заметил в паре метров от себя рассыпанные фотографии.

— Прокололся ты, старый чёрт. Засмотрелся на дочку мою.

Рванувшись вперёд, вновь воткнул булавку в снимок. В тот самый — третий. В изображение старика.

Старик завизжал. Забился по земле.

В воздухе потянуло запахом реки.

С правой стены — той, что была сырой и покрытой плесенью — сползли тысячи насекомых. Двухвостки, сороконожки, пауки — склизкие, чёрные — они облепили старика сверху донизу.

Я вогнал булавку ещё глубже. Так, чтобы навершие в виде серебряной двуглавой птицы коснулось лица старика, изображенного на фотографии.

— Вот и всё, Валера. Вот и конец твоей сказки. Вечный сюжет, как заказывал. Ждёт тебя родная на конце иглы. Да не простой, серебряной. Ибо серебро есть зеркало, а в зеркале твоя смерть. Видишь, чёрт старый… Не один ты умеешь сказки вязать.

Свечи начали гаснуть — одна за другой. Пламя на белом камне взметнулось вихрем. Старик, заживо пожираемый насекомыми, визжал и бился полозом, растекаясь по земле смолой. Я уже на него не смотрел.

Судорожно собрал с земли фотографии — все двенадцать, сунул их в карман джинсов. Затем схватил зеркальце и побежал к Лиде.

— Милая моя, я здесь. Здесь. Проснись, царевна.

Сложив руки на груди, она лежала, словно в гробу, и сверху на неё сыпались куски земли. На спутанные волосы, под которыми блестели серьги с рубинами. На лицо. На белую шелковую сорочку.

— Я здесь милая, — говорил я громко, чтобы перебить крики старика. — Я принёс тебе зеркало. Твоё зеркало. Особенное. Ты не знала, милая, и я не знал, но это мамино зеркало. Моей мамы. Оно к тебе перешло. Сначала к Нине, а потом к тебе. Держи, моя хорошая. Держи.

Я поднял Лидину ладонь и вложил в неё серебряную «ракушку». Затем наклонился и поцеловал в лоб.

— Прости меня, родная. Пожалуйста, прости.

Пальцы Лиды шевельнулись. Ресницы дрогнули.

— Ты обещал… — тихо сказала она, и улыбнулась краешками губ. Затем прошептала, не раскрывая глаз: — Во сне Нина качала меня на руках… И ты там тоже был.

— Милая, — произнес я охрипшим голосом. — Нам нужно уходить отсюда. Я унесу тебя, слышишь? Только позволь к тебе прикоснуться.

— Уже прикоснулся, — Лида наконец открыла глаза. — Уходим, кот… — сказала она. Затем перевела взгляд на погибающего старика и добавила: — Нужно всегда уходить вовремя.

Пот заливал глаза. Кровь текла под рубахой. Подземный ход казался бесконечным — растянувшийся, липкий мрак, в котором пахло гнилью и плесенью. Я шёл по нему, чуть наклонившись, прижимая Лиду к себе, чтобы прикрыть её от сыпавшихся кусков земли. В ладони приходилось держать фонарик, который всё время норовил выскользнуть из пальцев. В темноте за спиной грохотало. Обваливался камень и грунт, поднималась пыль, толкали в спину порывы воздуха.