Вик Джеймс - Санктуарий [litres]

Через несколько кварталов на нас обрушивается жуткий шум, доносящийся со стороны одной из боковых улиц с жилыми домами. Там оказывается фургон с громкоговорителями.

«Важная информация о карантине! – объявляет женский голос. – Просьба собраться на футбольном стадионе. Важная информация о карантине…»

Фургон медленно едет дальше. Мы проходим еще немного – и вдали я слышу еще один, повторяющий тот же текст. Люди выходят из домов, улицы заполняются народом. Неужели они не понимают, что во время эпидемии запрещено собираться вместе?

А это показывает, что они не считают это нормальной болезнью. Они думают, что это колдовство.

Шум нарастает, и по обрывкам разговоров, слышным на его фоне, понятно, что люди испуганы, растеряны, озлоблены. Увлекаемые толпой, мы подходим к стадиону. Ворота распахнуты – и я вижу, что внутри.

Все плохо. Просто хреново.

Я вытаскиваю телефон и набираю номер телерепортера, Анны Дао.

– У вас есть вертолет? – спрашиваю я, как только она отвечает. – Потому что в Санктуарии кое-что происходит, и это должен видеть весь мир.

Я едва успеваю закончить разговор, пообещав переслать снимки, когда нас с Пьером вталкивают на стадион. В центре устроен помост, который, как я вижу по поблекшему логотипу, принадлежит «Спорту на берегу». Он нанесен белой краской и аккуратно обведен красной, которую я наконец опознаю. Ту же краску разбрызгали по Сариному дому – и ею же обезобразили знак на въезде в город.

Напротив помоста – небольшая подставка. На ней стоят медалисты на соревнованиях, но я могу вообразить, для чего ее предназначили сегодня. Это – скамья подсудимых. Гвардейцы тащат металлические барьеры, чтобы ее огородить.

Почти все трибуны уже заполнены. Какая-то пожилая пара сидит с пледом на ногах и пакетом сэндвичей, словно приготовившись болеть за внука на футболе. На всех сиденьях на половине ряда с одной стороны разложены аккуратные таблички «занято». Люди, рассевшиеся на первом ряду одной из трибун, растянули вдоль нее длинное полотнище. На нем – цитаты из Библии.

Еще один ряд отмечен цветами «Спартанцев Санктуария», и заполнен подростками – девицами и парнями. Они болтают, флиртуют и пьют лимонад из банок. Но в основном нас окружают лица мрачные и испуганные. И это пугает уже меня, потому что только одно действует на людей лучше, чем гнев: это страх.

Вокруг сцены расставляют усилители звука.

Можно подумать, что идет подготовка к милому городскому празднику – Дню Основания или Дню Благодарения, или еще какому-то – если бы не то, что я вижу в одном конце поля.

Потому что на планке футбольных ворот закреплены две веревки с петлями.

Я делаю снимки. Но когда я собираюсь отправить их Дао – и Реми, потому что ему надо немедленно отправлять сюда людей, карантин там или не карантин – у меня из рук выхватывают телефон. Это юный национальный гвардеец с открытым дружелюбным лицом.

– Я это забираю, мэм, – он указывает на электронное табло, на котором горит символ «телефонами не пользоваться». – Извините. Назовитесь – и сможете забрать его завтра. И ваш тоже, сэр.

Он протягивает руку. На секунду мне кажется, что Пьер откажется, но тут подбегает еще один гвардеец, демонстративно держащий руку на кобуре пистолета. И Пьер делает то, что все чернокожие родители, увы, учат делать своих детей при виде тянущегося к оружию блюстителя закона. Он моментально слушается.

Я даю фальшивые имена – но нас чуть было не разоблачает голос у нас за спиной.

– Ох, Пэ!

Гвардейцы уходят конфисковать телефоны у продолжающих прибывать на стадион людей, а мы оборачиваемся. Это Бриджит Перелли-Ли. Рядом с ней, закутанная так, словно сейчас декабрь – Изабель.

– Бридж, бэби, – говорит Пьер, – зачем вы здесь? Надеюсь, ты не участвуешь в этом дерьмоспектакле?

– Нет-нет, конечно же, нет! Я пришла, чтобы попытаться поговорить с Эбигейл. Это она стоит за всем этим, вместе с Тэдом Болтом. Я пыталась позвать и Джулию, но она так перепугана! Говорит, что если Эбигейл могла обратиться против Сары, то потом может обратиться и против нас. Но я подумала… О, аге…

Мы оба на нее шикаем.

Круглое доверчивое личико Изабель поворачивается к нам по очереди – и я внезапно испытываю тревогу. Я строила теории. Я даже других в них убедила. Но теперь, когда я снова оказалась рядом с Иззи, мне трудно поверить, что она виновата в чем-то худшем, чем разбитая посуда при разгрузке посудомоечной машины. Она трогает мать за руку.