Иринарх Кромсатов - Лярва

Случилось так, что через некоторое время один из котов, насытившись и войдя, по всей видимости, в самое игривое настроение, решил удовлетворить не только одну, но и другую свою физиологическую потребность, для чего и подступил к трапезничающей рядом кошке с самыми решительными и не терпящими отлагательства намереньями. Та поначалу не разделяла его поползновений, шипела, порыкивала, бросалась даже на него с когтями — и в то же время продолжала уплетать за обе щеки, прижимая уши и подёргивая хвостом. При всей видимости недовольства и агрессивности она, однако, не упускала ловеласа из поля зрения, периодически на него поглядывала и, вероятно, давала ему разными кошачьими способами понять, что прекращать штурм крепости не следует. Наконец она насытилась, отошла в сторонку, ещё минут десять капризничала и убедительно ставила на вид кавалеру свой категорический отказ принять его ухаживанья — ни за что, никогда и ни в коем случае, — но, поскольку он продолжал приступ, вдруг соизволила размякнуть и изменить собственной категоричности. Меж ними тотчас начался тот самый акт, который никак не входил в программу мероприятий бабы Дуни, призванных развивать самые высокие и святые чувства ребёнка. При виде разыгравшегося фарса женщина покраснела и растерялась, не зная, что предпринять и как помочь беде (не закрывать же ей было, в самом деле, эту парочку собственным телом, растопырив руки), а Сучка поглядывала в ту сторону весьма равнодушно и даже без улыбки. Наконец, когда баба Дуня совсем уже вознамерилась вставать и уводить ребёнка в дом, подальше от зрелища альковных утех, ребёнок вдруг изрёк с самым неохотливым и ленивым пренебрежением:

— Да, жёстко он её… Мастак!

— Что-что? — переспросила баба Дуня, подумав, что ослышалась.

— Говорю, здорово он её… Прямо как у людей.

Услышав матерный глагол, старушка обмерла и схватилась за сердце.

— Да что ты, Тонечка, что ты такое говоришь! — пролепетала она жалким голосом.

— Ну а чего? — не поведя бровью, ответствовала Сучка. — Меня так же вот…, и много раз.

Баба Дуня вовсе потеряла дар речи и только моргала на девочку, не зная, что сказать и как реагировать. А девочка добавила:

— У них ещё по-доброму всё. Меня-то били в придачу!

Далее последовали ахи, охи, повторные хватания за сердце и причитания поражённой и обескураженной бабы Дуни, которые мы приводить не будем и оставим пока их обеих. Остаётся только добавить, что притирание, привыкание и проникновение в мысли и чувства ребёнка с его ужасным прошлым, наконец, готовность их понимать и предугадывать, потребовали от пожилой женщины немалых усилий, сдержанности и работы над собою. Однако прогресс на этом пути хотя и медленно, постепенно, но достигался и наращивался. И баба Дуня, раз приняв решение сделать добро человеку, уже не останавливалась и не сомневалась в правильности и необходимости своего решения — необходимости как для излечения исковерканной, изуродованной души ребёнка, так и для успокоения своей собственной души. Конечно, много в её поступке было и эгоистического. Память о разрыве с сыном, которого она не смогла понять, а он не смог её простить в своё время, мучила её неизбывно и постоянно, порождая в ней желание — да простят мне это слово — реванша, желание воспитать второго ребёнка так, чтобы не допустить и не повторить при этом воспитании прежних ошибок.

Если в жизни и деятельности бабы Дуни всё пока выглядело более или менее позитивно, во всяком случае соответственно её желаниям и намереньям, то Замалея продолжал пребывать в страхе и ужасе, и его опасения за жизнь и участь родственников получили наконец реальные подтверждения. Ибо «чего боялся я, то и постигло меня».

Имена дочерей его были Вера и Вероника. Семи и девяти лет от роду, они были белокурыми и голубоглазыми ангелочками, составлявшими смысл жизни родителей и источник всех их радостей. В прежние времена отец не мог надышаться на своих дочерей, часто их баловал, целовал, обнимал и был, пожалуй, для обеих даже ближайшим и любимейшим существом, нежели мать. Однако знакомство с Лярвой, памятное бегство от неё и ужас, забравшийся в его душу при этом бегстве, значительно изменили и характер, и мировосприятие Замалеи. Он стал нервным и замкнутым, пугливым, стал смотреть исподлобья и настороженно. При прогулке с женой и детьми по улице мог внезапно, что-то завидев впереди, потребовать немедленного перехода на противоположную сторону, куда и уводил всю семью за собой насильно, не слушая возражений. В другой раз мог вдруг обернуться и долго всматриваться в чью-то фигуру, маячившую сзади. Даже при выходе из собственного дома некая настойчивая и неотвязная мысль принуждала его выходить не смело, а с некоторым замедлением, приоткрывая дверь сначала на щель, в которую он опасливо всматривался. Жене он не признавался в своих страхах и опасениях. Она же, видя в нём внутренние изменения, отражавшиеся уже и на внешнем его облике (он заметно похудел за последние полгода), объясняла всё неприятностями по работе и, не добившись несколько раз признаний, прекратила расспросы. Догадка о том, что опасения мужа могут быть как-то связаны с судом, состоявшимся почти год назад, на котором она присутствовала и слушала все показания, не приходила ей в голову. Обременённая семьёй с двумя детьми, отягощённая огромным количеством каждодневных забот и хлопот по хозяйству, она и думать забыла о былых тягостных впечатлениях, пережитых её мужем и, конечно, вызвавших в своё время и у неё самой немалые содрогания. Жизнь для неё катилась вперёд своим чередом, и в ней не было места для воспоминаний о событиях прошлого, к тому же случившихся не с нею лично.