Иринарх Кромсатов - Лярва

И всё ради того, чтобы она «попомнила». К слову сказать — не попомнила. Поплакала, конечно, один денёчек, на второй день поужасалась и попричитала с одной-другой-четвёртой подружками, сидя в кафе, потягивая мартини и попыхивая сигарками, а на третий день уже и забыла — и опять занялась сборами в Германию, куда спустя полгода расчудесно и переехала, а там через пару-тройку лет уже и выскочила как нельзя лучше замуж. А о русском отчаянномстительном дурачке, сравнивавшем её с Солнцем, никогда больше ни единой секунды не думала.

Не будем здесь подробно останавливаться на потрясении родителей, истериках, слезах, похоронах, напрасно потраченных годах на воспитание и поднятие сына на ноги и тому подобном — это всё слишком понятно, как понятно и то, сколь страшный рубец эта трагедия оставила на душе Колыванова-отца. Вместо этого, помня о первом рубце, перейдём ко второму и страшнейшему — к другому сыну, младшему и не менее несчастному.

Казалось бы, нет и не может быть горя тяжелейшего, нежели смерть ребёнка для родителей, — однако же Бог, судьба или случай (пусть каждый читатель выберет своё), понатужившись, измыслил и такое, воистину чудовищное горе. Ибо что есть страшнее смерти ребёнка? Только жизнь ребёнка, подобная бесчувственному и бессловесному овощу, кактусу на окне, бревну, не способному даже дышать и испражняться, — притом без малейшей надежды на выздоровление.

Второй сын был спортсменом и занимался боксом, был к тому же смел, решителен, красив лицом и вообще всячески походил на своего отца, о чём все и утверждали в один голос. Вступиться за честь женщины, помочь старику, защитить слабого, подставить плечо бескорыстно и великодушно — вот перечень похвальных качеств второго сына, коим он обучился у родителя и сулил полнейшее оправдание всех его надежд и гордости. Однако все перечисленные качества остались втуне и привели к трагедии, да ещё именно в священную минуту защиты чести женщины.

Он был тремя годами младше своего несчастного брата, и, по прошествии пяти лет после безвременной смерти первого, нанёс второй удар по родительским надеждам. Задержавшись как-то допоздна у приятелей и возвращаясь домой за полночь, он сокращал путь, шёл тёмными закоулками и оказался свидетелем сцены издевательств и насмешек подвыпившей компании над столь же пьяною и еле стоявшею на ногах женщиной, годившейся насмешникам в матери. Трое молодчиков грубо хватали женщину, толкали её друг на друга, оскорбляли словесно и, громко смеясь, собирались уже, кажется, прямо в подворотне опуститься и до худшего действия, караемого законом. Однако же не успели, так как у дамы нашёлся защитник. Младший сын Колыванова вступился, отвлёк на себя хмельную агрессию нападавших и хотел своим боксёрским умением одержать сравнительно лёгкую победу над ними, тем более имел уже в прошлом опыт успешной драки с противником, превосходившим числом, но не умением. Не было умелых среди его врагов и в этот раз — удача им улыбнулась лишь случайно. С первого удара лишив сознания одного и наступая в кулачном бою на второго, сын Колыванова уже почти торжествовал победу и, отвлёкшись на третьего, на одну только секундочку отвернулся от побеждаемого и почти сломленного противника. Но отвернулся. И тот самый «второй», из последних пьяных сил, уже в падении, ударил наотмашь нашего рыцаря слабеющей рукою по подбородку и упал в грязь бессознательным кулём.

Раздался громкий и тошнотворный хруст.

С неестественно сильно повёрнутой головою, как-то странно и страшно изогнувшись туловищем, второй сын Колыванова повалился наземь, не видя и не слыша уже ни последнего устоявшего на ногах противника, ни осоловело моргавшей у стены женщины, ни мрака ночи, ни дуновения ветра.

Все пять чувств его, все нервы, мышцы и сухожилия, способность сознавать и мыслить, способность моргать и глотать — словом, все движения жизни отключились раз и навсегда, будучи разорваны сместившимся позвонком в шее. Он упал — и более не встал. Обратился в одну секунду бесчувственной и неподвижной колодой, пока ещё дышавшей, однако на операционном столе и это последнее движение в нём, к ужасу врачей, стало замедляться, затихать — и наконец самая диафрагма закостенела. Осталось работать только сердце. Лёжа на искусственном дыхании и искусственном питании, чуть тёплый и полумёртвый, он пребывал уже год в этом ужасающем состоянии, и в сей-то период резко постаревший отец его входит на страницы нашей повести.