Иринарх Кромсатов - Лярва

Колыванов жил уже один, ибо брак его не выдержал потрясений и распался. Они с женой не только не общались, оба посерев и поседев от пережитого, но старались и не видеться в больнице у сына, бывая там по очереди. И слышали от врачей только одно: «Умрёт либо завтра, либо через пять лет, но не поправится ни на сколько».

Ежедневное умирание надежды — вот чем стала его жизнь. Посидев возле сына в больнице, он возвращался домой один, всегда в плохом настроении. Подъезжал к дому, первым делом поднимал голову и с ненавистью глядел на свои окна, чёрный и бездонный зев которых словно говорил ему каждый день: «Ты остался один, и по-другому уже не будет. Тебя никто не ждёт дома, тебе никто не поставит на стол дымящийся ужин, тебя никто не спросит о том, как прошёл день и как твоё самочувствие. И так будет теперь всегда». Он поднимался, входил в пустую и ненавистную квартиру, включал свет и, стараясь не увидеть себя в зеркале, шёл в душ. Мылся он всегда долго, с омерзением смывая с себя пот, память и впечатления уходящего дня, в очередной раз его огорчившего. Затем заваривал чай и, тупо глядя перед собой, не думая ни о чём и ничего не вспоминая, сидел, сгорбившись, в кресле, в мёртвой тишине квартиры, изредка потягивая чай и ещё реже откусывая что-нибудь и шевеля челюстями, — по привычке, а не по желанию удовлетворить потребность. Любой звук, шум за стеной, нежданный гость или звонок раздражали его, ибо отвлекали от единственного полюбившегося ему вечернего занятия — тихо стареть, гаснуть и умирать.

Иногда только его беспокоил некий странный, загадочный шорох в дальнем нижнем углу гостиной, точнее, за этим углом, за стеною, где была уже шахта лифта, но что являлось причиною этого чуть слышимого шороха, этих осторожных поскрипываний и зловещего царапанья, он не знал и ленился задаваться таким пустячным вопросом. Его занимало другое, неизмеримо более важное дело: медленное и добровольное угасание, постепенная, неспешная подготовка к тому, чтобы встать при дверях.

Ненависть, бесконечная и глубокая, словно рвущаяся из какой-то чёрной дыры во Вселенной и достигающая своим остриём самого сердца Колыванова, ненависть, адресованная всем вокруг, горячая и испепеляющая, с которою он не хотел и не пытался бороться, с каждым днём лишь крепла, осаждалась на стенках души и яростнее впивалась в его существо своими когтями. Он ненавидел всех и вся: ненавидел счастливца, завидовал ему и вполне искренне желал ему несчастья; ненавидел несчастного за то, что кто-то, кроме него, Колыванова, посмел быть несчастным, не верил в его несчастье и желал ему горя другого, уже настоящего и тяжелейшего; ненавидел себя за то, что всё ещё жив и никак не может заболеть смертельной болезнью; ненавидел жену и себя за то, что не воспитали детей иначе.

И вся его озлобленная, изломанная, измученная горем душа выплёскивалась алкающей мстительностью в работе: он был страшным прокурором, прокурором от Бога. Никто из коллег не мог сравниться с его страстною одержимостью на процессах, с его громовыми речами и пригвождающими репликами, с его тщательно подобранными доказательствами, с его скрупулёзным изучением узкопрофессиональных законодательных сфер, с его мелочностью и серьёзностью в подготовке постановлений, с его хваткостью и цепкостью при возбуждении дел и доведении их до суда либо до административного наказания. Когда просители приходили к нему и пробовали уговорить смягчиться, то сначала видели вжимание плеч его коллег, присутствовавших в кабинете, а затем слышали в ответ его издевательский хохот, внимали его хлещущую через край желчь и жалели о напрасно потраченном времени.

Неудивительно, что после рабочего дня, столь пресыщенного отрицательными эмоциями, столь исполненного упорным трудом и жаждой отмщения всему свету, к вечеру он страшно утомлялся и нуждался только в тишине, спокойствии и уже описанном сомнамбулическом сидении за чаем, со взглядом, устремлённым в одну точку, и с медленно двигающимися челюстями. Тот вечер не был исключением, и раздавшийся в прихожей звонок не сразу отвлёк его от медленного сползания в сон, ставшего уже привычным за такими чаепитиями. А когда отвлёк, то был воспринят совсем без радости. Некоторое время он сидел, не шевелясь и прислушиваясь, в тщетной надежде, что гость уйдёт и оставит его в покое. Наконец, чертыхнувшись, встал и пошёл отпирать дверь.

Человек, представший на пороге его глазам, поразил своим грязным и оборванным видом и резким запахом пота. Казалось, он долго шёл через какой-то бурелом и кустарник, изрезав и изранив острыми сучьями не только одежду, но и кожу. На лице и руках незваного гостя видны были сочившиеся кровью ссадины, а брюки на одной ноге, которую он приволакивал, положительно были пропитаны кровью насквозь, почернели, набухли и оставляли на полу вишнёво-алый след. Самое же удивительное то, что гость казался Колыванову смутно знакомым, и лишь странный и непривычный внешний вид мешал вспомнить его имя.