Андрей Кайгородов: Житие грешника

– Пошел ты.

Девушка лишь махнула рукой и заглотила содержимое рюмки.

– Идите вы, – переведя дух, сказала она. – Дайте сигарету даме.

Чех протянул ей открытую пачку.

– Ты поешь чего-нибудь, а то совсем свалишься, – сказал заботливый Чех.

– Говна, что ли, поесть, в этом доме и говна не найдешь. Поешь… Поела бы, если было.

– А че тебе еще надо? – возмутился обиженный хозяин дома. – Вот капусту жри, огурцы соленые, вот хлеб.

– Ага, чтобы потом опять блевать вашими солеными огурцами, – она взяла с тарелки сиротливо лежащий огурец и надкусила его.

Вера слегка угомонилась, похрумывая огурцом, приятно ощущая, как некое блаженство растекается по ее кровотоку, обволакивая негой все члены организма, стучась в мозг.

– Ты мне так и не ответил, убил бы ты или нет? – вновь спросил Ник.

– Нет, – произнес Чех.

– А если, предположим, у него никого нет, ни родных, ни близких, совершенно одинокий человек, к примеру, бомж.

– Думаю, что все рано бы не отважился, да и зачем, собственно, мне его убивать?

– А я бы, наверное, смог, – задумчиво пробормотал Ник.

Они молча курили, думая каждый о своем.

– Послушай, Чех, – разорвал, словно ситцевую материю, молчаливую тяжесть минут Ник, – возвращаясь к разговору, убить бомжа, понятное дело, особого труда не составляет, это мне представляется даже неким одолжением со стороны убийцы по отношению к деградировавшему млекопитающему. Но, это же самое убийство приобретает совсем другое звучание, когда, – Ник прищурился, его глаза заблестели, а губы искривились гаденькой усмешкой, – бывший бомж, просящий у неба о смерти, благодаря тебе стал отличать аромат розы от запаха нечистот. Когда он вместо корки черствого хлеба попросит бутерброд с икрой, когда он устыдится грязи под своими ногтями, когда он вновь вдохнет полной грудью давно забытые прелести этого мира, он уже не будет тем, кем был, оставаясь для всего общества бомжом. И вот тогда его судьба в твою ладонь протянет меч. Что думаешь?

– Я думаю, что ты, как бы это лучше выразиться, слегка не в себе, – сказал изрядно загрустивший юноша, – ты из этих бредней хочешь состряпать роман?

– Не знаю, что-то зреет во мне, пока не знаю, что.

– Никитушка, – встряла в разговор изрядно захмелевшая Вера, – ты точно рехнулся на фоне своей литературы. Я тебе скажу, что нужно делать.

– Для чего, Вера?

– Для того, чтобы поправить крышу. Во-первых – устроиться на работу, но так, чтобы труд был физический. Во-вторых – найти бабу, для, хотя бы, трехразового в неделю совокупления. И подобные мысли пройдут сами собой, да, да.

– Насчет работы я подумаю, а вот по поводу бабы, может ты, Вера, расстараешься для меня, хотя два раза в неделю, а?

– Извини, не могу, так как больше жизни люблю товарища Чехова.

– Антона Падловича?

– Нет, почему, вот этого Падловича.

– И давно ли? – разливая по рюмкам водку, спросил Чех.

– С сегодняшней ночи.

На кухню потихоньку стал подтягиваться развеселенный танцами и водкой народ.

– Ник, это чего у тебя, а чего кровь на полу?

– Вы чего, ребята, тут делали?

– Успокойтесь, все в порядке. Безумную оргию в стиле императора Веспасиана объявляю закрытой. Кто в состоянии, прошу покинуть стены моего вакхического храма. Все иные могут остаться, но при одном условии – не докапываться до меня с разными вопросами по поводу и без. Совещание объявляю закрытым.

Несколько человек, обремененных домашними проблемами, покинули стены холостяцкой квартиры молодого поэта, мечтающего написать роман, кто-то уединился в ванной, все остальные принялись допивать оставшуюся водку и мирно беседовать о всевозможной ерунде, о Вийоне и Платоне, об электровибраторах и анальных внедрителях, о черных дырах и волосатых грудях.

Над городом, продираясь сквозь бархат ночи, вставало солнце, растворяя лунную мантию в прозрачности неба.

Дверь открылась и в квартиру вошло невысокое существо, не имеющее возраста, источающее едкую вонь. Оно обладало женскими половыми признаками, неряшливо спрятанными под лопающимися от грязи лохмотьями, с синим и потресканным от ссадин и синяков вечно пьяным лицом и чудовищным образом запутанной, годами не мытой и не чесанной конской гривой. Следом за ней вошел хозяин квартиры, закрыв за собой дверь.

– Ты скинь все тут у порога, – сказал он негромко, снимая обувь.

– С какой это стати? – огрызнулась бомжиха.

– А с такой, – повысив голос произнес Ник, – чтобы аромат, который ты источаешь, не проглотил, словно кошка мышку, и без того скудные запасы кислорода моего жилища. Пока ты раздеваешься, я наберу воду в ванну, отпаришься, отмоешься, а уж тогда и выпьем и поговорим. Не волнуйся, одежду я тебе дам.