Алексей Смирнов - Пешком и проездом. Петербургские хроники

Да бог с этим. Беда только, что книжки мои писатели зажали. И мое хождение в эти самые писатели завершилось юмористическим образом.

Явился я к ним, чтобы книжки-то забрать, пригодятся. А там как раз идет какое-то заседание. Я в щелочку посмотрел: сидят серьезные люди и подавленно молчат. А кто-то один горячится и ругает, как я понял, другого критика, Топорова. Который, насколько я знаю, является давнишним писательским кошмаром. И ругали-то его в смысле, что нечего с него, дескать, взять, потому что он Член и имеет право.

В общем, я понял, что пришел не вовремя, побродил по коридору. Вспомнил вдруг, что нахлебался кофию, и завернул в Писательский сортир. А выйти не смог: дверь защелкнулась, и ручка на ней хитрая, крученая, чуть ли не с шифром. Я и так ее оглаживал, и этак – ни в какую. Тут и заседание кончилось: слышу – писатели повалили в коридор. Сейчас, думаю, ясное дело, побегут выпускать пар, а тут – я, застрявший. И скажут мне: что за наглая пошла молодежь среднего возраста; их, графоманов, гонишь в дверь, а они не то что в окно – через сортир не гнушаются!

Взвыл я беззвучно, рванулся и вырвался, весь в смятении.

Прихожу домой, звоню приятелю, который сам не писатель, но все про писателей знает.

– Вообрази, – говорю, – побывал я у писателей в их Доме. И как ты думаешь, что там произошло?

А он деловито спрашивает:

– В сортире, что ли, застрял?

Оказалось, что эта ручка – тамошняя достопримечательность. Про нее уже всем известно. Но я ж не в системе, не разбираюсь в мелких секретах ремесла.

«БалдИнские!» – поправляет дочка.

Они с мамой побывали в концерте, где исполнялись танцы пушкинской поры – котильон и радостная шарабанда.

Кавалер:

1. Берет даму за талию.

2. Подпрыгивают с нею в руках.

3. Зависнув, ТРОЕКРАТНО бьет в воздухе щиколотку о щиколотку (свою о свою).

4. Приземлившись, ударяет себя задней ногой по заднице (фалде-фраку).

5. Дама умеренно, до румянца под пудрой, взволнована, пассивна. Ни черта не делает, созерцает гостей в лорнет.

Застрелиться можно в 37 лет. Страшная николаевская эпоха.

Раз гимназия, да еще и Русский музей – подымай планку.

На сей раз третий класс, где дочка, ставил Красную Шапочку. Декорации изготовил профессиональный декоратор, спектакль поставил профессиональный режиссер, вполне заслуженные подарки дарили профессиональные родители, и только моя жена, непрофессиональная в роли шляпного дела, кройки и шитья, две ночи шила восемь полосатых жилеток и шапочку. Впрочем, шапочку сделали все. Там все парижанки были в красных шапках (см. Э. Фромм, «Сочинения»). А вот жилетки вытянула Ирина, как рязановский персонаж из страшного фильма, из шапки, последним, потому что не была на собрании. Может быть, это и развивает у взрослых мелкую моторику, но потом очень страдает бессонная крупная.

По мнению режиссера, все юные парижане, когда не защищают Коммуну и не пишут на стенах гадости, носят полосатые жилеты и красные капоры.

Ну, пускай. Я не буду издеваться над постановкой, она и вправду вышла довольно приличной. Немного, правда, настораживал Волк. В прошлом году, во втором классе, на таком же спектакле он играл какого-то графа. Так что вполне заслуживает имени Графулы, из-за чего в него сразу влюбилась половина всех присутствующих, если не все, кроме меня, потому что я уже укушенный.

Волк, полагая, будто грассирует, по-ленински картавил, а в лесу опять-таки представлялся графом Доберманом. Стихи, вложенные ему в уста режиссером, показались мне несколько подозрительными. Графула, напоминая Гумберта Гумберта, ходит и строит планы:

Поболтать с ней немножко,

Ягодой угостить,

И знакомой дорожкой

Далеко заманить.

Вообще, поведение Волка было не пищевым: приглашал кого-то за мельницу и обещал свезти в Париж. А пирожки, объяснил Волк бабушке, он «испек с мамой».

Далее наступает черед Бабушки, для которой я уже сочинял слова сам, прямо на спектакле: «Кто это там так громко стучит? Двери ломает? Fucking shit!…»

Волк съел бабушку, накрыв ее алым кумачом, тем превратив ее в бурдюк бургундского красного. Когда же явилась Шапочка, он повел такую речь:

– ЩеколдА там! Ты дерни ее… Я так изменилась – плохая совсем…

Перед развязкой Шапочка обращается непосредственно к Шарлю Перро, и тот ее отпускает в обмен на клятву прочитать все его книги. А волку Шарль Перро сказал: