Джейсон Мотт - Исцеляющая

Где-то очень далеко кричал Мейкон. Он требовал врача, требовал, чтобы все все бросили и немедленно бежали сюда. Затем звук его голоса потерялся в темноте, не поспевая за ее телом. Ног Эйва не чувствовала, руки тоже сделались скорее воспоминанием: так, жалкие ниточки из пыли, плывущей в воздухе. Она изо всех сил держалась за голос Уоша.

– Поговори со мной, Уош, – попросила она.

– О чем?

– Почитай мне что-нибудь.

Эйва ощутила тяжесть своей грудной клетки, медленно поднимавшейся вверх и опускавшейся вниз. Она попыталась зацепиться за этот ритм: вверх, вниз… вверх… вниз… Вес сохранялся, но движение становилось все медленнее, тогда как время галопом неслось вперед.

– Где твой ненаглядный «Моби Дик»?

Уош рассмеялся. А может, это был плач?

– Не буду, – сказал он. – Если по правде, я ненавижу эту книгу. С первой страницы возненавидел. – Его голос звучал виновато, как будто он признавался в том, что его долго мучило. – Сам не понимаю, как меня угораздило. Ведь это неправильно. Мне хотелось, чтобы ты считала меня умным, а «Моби Дик» – как раз такая книга, которая нравится умным людям.

Эйва рассмеялась, надеясь, что смех не прозвучит издевательски. Она ведь вовсе не издевалась. И ей опять стало жаль, что она не видит его лица.

– Я это знала, – сказала она.

– Почему тогда ничего мне не говорила? – Он тоже рассмеялся, на сей раз от чистого сердца. – К чему были все мои страдания?

– Потому что мне нравится слышать твой голос, и без разницы, что ты при этом читаешь.

Ощущение движения в груди начало пропадать. Эйва поняла, что легкие останавливаются.

– Просто поговори со мной, Уош, – попросила она. – Или лучше спой. Мне хочется еще немного послушать твой голос.

– Во всех моих песнях кто-нибудь умирает, – возразил он.

Эйва разговаривала медленно, будто каждое слово камнем давило на ее сердце. Уош откашлялся и запел песню, которую она никогда прежде не слышала. Трогательную и печальную балладу о мужчине и женщине, любви и потерях, о кратком миге между любовью и утратой, о звездах, освещающих ее тело, лежащее на берегу медленной реки, и о том, как он обнимал ее, умоляя судьбу, чтобы все закончилось иначе.

Уош пел прекрасно, его голос был чист и глубок. Не дрожал и не срывался, как обычно. Эйва услышала всю историю, описанную в песне, та сама собой разворачивалась в темноте под ее закрытыми веками. Слова сияли, будто море светлячков.

Песня прервалась на половине, и Эйва услышала, что Уош плачет.

– Не реви, Уош, – попросила она.

– Я и не реву, – ответил он, шмыгая носом. – Не беспокойся, с тобой все будет в порядке.

– И с тобой тоже, – тихо произнесла Эйва.

Уош замолчал. Сложил воедино все обрывки той ночи, и грозная правда окатила его, словно ведро ледяной воды.

– Это там на горе, да? Ты это сделала, пока меня целовала. – Его голос зазвенел. – А потом тебе стало плохо. Ты меня исцелила во время поцелуя? Поэтому снова заболела, да? – Он сдавленно сглотнул. – Ты не должна была этого делать, – тускло закончил Уош.

– А чем заканчивается песня? – спросила Эйва.

– Что?

– Эта твоя песня. Чем она заканчивается?

– Тем же, чем и все подобные песни, – помедлив, ответил Уош.

Его голос сделался совсем стариковским, словно все непрожитые годы навалились на него. Словно его детство внезапно и навсегда закончилось.

– Но у этой песни будет иной конец, – добавил вдруг он, усилием воли прогоняя тоску из голоса.

И без промедления запел. Горе и смерть никуда не делись, однако история на них не закончилась. Она оказалась балладой о любви и возрождении. Когда уже казалось, что влюбленные разлучены навеки, эти двое смогли разыскать друг друга и прожили долгую и счастливую жизнь.

Вдвоем.

Онемение в ногах и руках Эйвы исчезло. Слепая темнота стала только глубже, Эйва чувствовала, что с невообразимой скоростью летит сквозь нее, свободная, как птица. В этом полете не было страха, потому что она летела на призывный голос Уоша. Этот голос стал всем: ее звуком и ритмом, той частицей души мальчика, которую Эйва никогда бы никому не отдала, даже если бы пришлось оспаривать ее у самой смерти. Его голос притягивал Эйву к себе, сделался маяком, светом в конце темного туннеля. И она устремилась на этот свет, на голос мальчика, которого любила.

Был ноябрь, месяц осенней ярмарки. Стоун-Темпл веселился в последний раз перед тем, как долгая зима с ее морозными вьюжными ночами должна была погрузить город и его обитателей в летаргию. Каждый год горожане собирались на широком поле в горной котловине и сооружали трибуны вокруг заброшенной силосной башни. Потом приезжали торговцы, жарили поп-корн и «хворост», пахло сахарной ватой, пирогами, развешивались чудесные гирлянды, которые детям из маленьких городков нечасто доводится увидать в своих медвежьих углах.