Анна Старобинец: Семья

– Беру.

Сердце оглушительно стучало в ушах, часты­ми счастливыми судорогами толкалось в горле, нетерпеливо подергивало за кончики пальцев. Дима рывком закатал рукав, чтобы взглянуть на часы, неловко толкнул кого-то в очереди.

Часов на руке не было. Денег тоже: кошелек бесследно исчез из внутреннего кармана курт­ки. И ручка. Чуть не плача, Дима развернул билет с телефоном Рыжей: “123456. Придурок”.

– Мужчина, вы берете билет? – взвыла кас­сирша.

Дима молча отошел от кассы.

У нее никогда не было ни прыщей, ни уши­бов, ни царапин, ни аллергической сыпи.

От нее никогда не пахло потом. Или вообще чем-то человеческим. Только лаком, или жид­костью для снятия лака, или шампунем, дезо­дорантом, стиральным порошком, кремом, ге­лем. Средством для мытья посуды. “Орбитом” без сахара. Иногда даже резиной. Иногда даже палеными проводами. Но не потом. Не поно­шенной женской домашней кофтой.

От новой одежды она забывала отпарывать ценники и ярлычки. Так и ходила неделями, пока Дима не сдирал их раздраженно сам.

Что его жена и тесть – не жулики, Дима по­нял уже после нескольких дней семейной жиз­ни. Потом появились другие версии – оборот­ни, роботы, инопланетяне, – но тоже были от­вергнуты.

Родственники отбрасывали совершенно нор­мальную, темно-серую тень. Дима был вынуж­ден это признать: проверял много раз.

И, кажется, на их телах не было подходящих отверстий, куда можно было бы вставить ключик.

Но о чем они шептались, когда он был в дру­гой комнате, Дима не знал.

Билет с “телефоном” Дима спрятал в машине. Почти каждый день, перед тем как идти домой, он вытаскивал его из бардачка и внимательно рассматривал. Сначала читал надпись “приду­рок”, несколько раз. Потом переворачивал обрат­ной стороной и читал: “Поезд № 99/100 “Атаман Платонов”, 4 ноября, Москва – Ростов-на-Дону, отправление 18.45, прибытие 14.32, Лошадкин”. Это был его билет – обратный, тот, что исчез вместе с бумажником два месяца назад по до­роге в Москву.

Накануне Нового года Геннадий Ильич дока­зал свою целиком и полностью земную приро­ду. Он умер. Продемонстрировав чисто челове­ческую уязвимость и беспомощность.

Он умер как раз по дороге к ним. Чтобы не­много срезать, Геннадий Ильич пробирался под окнами. Острый ледяной сталактит провисел, присосавшись к крыше, больше месяца и уже много раз начинал таять, сочась ледяными кап­лями, и много раз застывал вновь – пока нако­нец не дождался именно этой оттепели и имен­но этого прохожего. Чтобы проломить ему че­реп и полностью растаять уже там, внутри, в остатках человеческого тепла.

Лиза плакала тяжело, много дней, много но­чей, и мелко-мелко дрожала, засыпая, и стона­ла во сне. Она еще больше похудела, лицо опух­ло, лак осыпался с ногтей неаккуратными лом­тиками. Ее одежда и волосы пахли теперь сигаретным дымом. Она иногда забывала мыть голову. И больше не мазала кремом лицо.

Как-то ночью Дима обнял ее. В первый раз. Она посмотрела на него немного испуганно, но через секунду придвинулась, ткнулась ему в грудь мок­рым горячим ртом и перестала дрожать.

По утрам Дима стал сам гулять с Глашей: Лиза не могла проснуться.

Потом возвращался, обнимал ее, сонную, по­чти родную, гладил по голове, целовал крас­ные измученные глаза. Иногда она улыбалась сквозь сон.

Однажды утром она посмотрела на него, как-то затравленно и тоскливо, и сказала:

– Сделай мне ребенка. Пожалуйста, сделай мне ребенка.

У нее было немного опухшее от сна лицо. Тоже какое-то детское.

Дима почувствовал, что у него странно дрожат руки. Он расстегнул рубашку и глупо сказал:

– Сейчас, сейчас сделаю.

***

Память так и не вернулась. Но память была ему больше не нужна. Свою незнакомую, стран­ную женщину с длинными худыми ногами, с круглым животом, с новой короткой стриж­кой (волосы плохо лежали из-за беременности: пришлось отрезать) он любил недавно, и у этой любви еще не было прошлого. Разве что совсем коротенькое: семь месяцев – чтобы привыкнуть, приноровиться, узнать, что ей нравится, а что нет; чтобы послушать, “как он там толкается”; чтобы каждый день покупать полную сумку мандаринов.

Но сквозь это свежее, неожиданное настоя­щее и сквозь счастливое ожидание – все время настырно маячило что-то; упрямо высовыва­лось из-за ожидающих своего часа погремушек и распашонок. Оно, это “что-то”, не то чтобы сильно мешало, но просто раздражало и поряд­ком портило настроение. Точно невыполненное обещание, которое теперь уже и не вспомнишь, кому и когда давал. Точно мелкое, неважное дело, оставленное на потом, навечно незавер­шенное. Или обидные слова, на которые сразу не ответил и которые теперь раз за разом про­кручиваешь в голове, подыскивая самый луч­ший, самый хлесткий ответ.