Анна Старобинец - Семья

Дима выплюнул сигарету и бегом рванул в купе.

Инвалид стоял у входа и, покачиваясь в такт поезду, приговаривал:

– Ай-ай-ааай, обокра-али-и! Ай-ай-ааай, обо-кра-али-и…

Кошелька под подушкой не было. Унылая помятая Лиза пила чай, бодро позвякивал же­лезный подстаканник.

Лысое дрожащее существо зацокало по пар­кету, метнулось к входной двери и тут же отпря­нуло назад, закатив глаза. Дима снял ботинок и замахнулся. Существо мягко осело на пол. Пи­скнуло и уползло.

Из кухни доносились приглушенные голоса. Не надевая тапок, Дима подкрался к двери и прислушался. Голоса стихли. Как всегда.

Они всегда о чем-то шептались. Они всегда замолкали, когда он приближался. И криво улыбались. И делали вид, что говорят – так, ни о чем.

– А у нас тут как раз вафельный тортик с орешками, как ты любишь.

Лиза пила кофе из маленькой красной чаш­ки, под углом 90 градусов отставив тощий мизинец. Тесть дружелюбно протягивал Диме пя­терню. Вафельно-шоколадные крошки и ка­пельки пота висели на подбородке.

Очень по-домашнему.

После ужина Дима предпринял последнюю попытку выдрессировать свою левретку Глашу. Она лежала в кресле, свернув тщедушное лы­сое тело крендельком. Дима подошел. Глаша вжалась в сиденье и затряслась мелкой дрожью.

– Ну-ка, фу! – рявкнул Дима – А ну вали с кресла. На место!

Глаша зажмурилась и прижала к голове уши.

– На место, я сказал! – Дима протянул руку и взял левретку за шкирку.

Глаша перестала дрожать и приготовилась к смерти.

– Не смей мучить собаку, – высунулась из кухни Лиза, – пусть сидит в кресле. Ей там теплее.

– Это не собака, – задумчиво отозвался Дима.

Глаша слабо вильнула хвостом, ободренная неожиданной поддержкой, и написала Диме на рукав.

Во сне ему снился миттель. Дима ставил пе­ред его носом миску с едой и говорил: “Нельзя”. Миттель пускал слюни и рычал. Но не ел. А потом Дима бегал за миттелем с бритвой в руке, чтобы побрить его налысо. Миттель не хотел бриться. Он только лаял, глупо хихикал и говорил: “Дим, ну ты же женатый человек, как не стыдно!”

Дима проснулся в шесть утра, от жары и эрек­ции. Открыл форточку. Вернулся в постель, пробрался к Лизе под одеяло. Лиза покорно вздохнула, вяло раздвинула тощие колючие ноги. Дима лег сверху. Лиза была прохладная и слегка влажная. От нее пахло стиральным по­рошком и шампунем “Head and Shoulders”.

– Только побыстрей, ладно? – попросила она романтическим шепотом.

Как и вчера, в первый (ну, по ее версии – в тысячу первый) раз, она сразу мелко заерза­ла и монотонно застонала. Дима закрыл глаза и положил руку на Лизину ягодицу. Малень­кая твердая мышца недружелюбно сжалась в комочек и выскользнула из пальцев. Больше схватиться было не за что. Лиза технично извивалась, словно мелкий карась на дне жес­тяного ведерка. Кровать скрипела тихо, но про­тивно.

От злости Дима кончил быстро.

Когда стало ясно, что нет и не будет на вок­зале невысокого человека с усами, в синем пла­ще, с бульдогом; что кошелек не найдется; что Катин номер “не зарегистрирован в сети”; что толстый – отец Лизы, и зовут его Геннадий Иль­ич; что идти совершенно некуда, – когда все это стало таким очевидным и таким будничным, Дима подошел к урне, выкинул в нее оставшие­ся две “парламентины” и заплакал.

Новоявленные родственники стояли уважи­тельно чуть поодаль, ногами неуютно переми­нались в осенней вокзальной слякоти, кутались в серое, дышали паром. Перешептывались.

Дима отвернулся и решительно пошел прочь, ускоряя шаг, спотыкаясь, шмыгая носом. Оста­новился. Оглянулся назад. Они стояли на пре­жнем месте и молча смотрели ему вслед. Смот­рели очень грустно. И почти нежно.

Дима вернулся к ним. Пошел с ними.

Геннадий Ильич остановился на середине фра­зы. Выпрямил сутулую спину. Остекленевшими неживыми глазами уставился прямо перед собой – на Диму; но Дима был явно не в фокусе.

Очень медленно Геннадий Ильич повернул голову вправо. Раздался сухой тревожный треск. Затем так же осторожно, словно боясь расплескать невидимое жидкое нечто, – влево. Снова треск и – неожиданно тело снова ожило, бойко задвигало руками и ногами, зажевало, зачавкало; глаза шустро отыскали Диму и уста­вились на него тепло, по-отечески.

– На чем это я… Да, так я тебе ее и раньше давал! Мне она все равно уже ни к чему. Спина болит, шея болит, ноги болят, – снова загудел Геннадий Ильич, – так что бери и води.

– Я не умею, – упрямо повторил Дима.