Наталья Иртенина - Застенок

– Виси, виси, – ответил Атлант. – Тебя тут никто не спрашивает, что делать. Слышал, чего Василь Василич сказал? Не надо нам никаких слов.

– Да вы ж без меня как дите без мамки, – кричал Вечный жид. – Промеж себя вы ничегошеньки не поймете в своей России.

Тут опять из кармана Атланта вылез Вася, молодцевато спрыгнул на землю и бросил в Вечного жида резиновой дубинкой.

– Мое достоинство! – истошно заорал мент Кеша.

Дубинка ударила Вечного жида по лбу, и из глаз его посыпались маленькие синие звездочки.

– Это тебе за Русскую Синергию, – возгласил Вася, отрясая руки. – Русский с русским всегда договорится. А ты в чужую идею не лезь. Все равно ни хрена в ней не смыслишь.

– Да нет же у вас никакой идеи, вы голодранцы, – продолжал изрыгать оскорбления Вечный жид.

Мент Кеша, подобрав свою дубинку и прицепив куда надо, благодушно проворчал:

– Что верно, то верно, – и развел руками. – Мифологическая страна. Тонкое место. А где тонко, там и рвется. У нас тут, можно сказать, в каждом пне русская идея живет. И по воздуху вон, – мент показал на вспыхивающие тут и там маленькие огоньки, – летают. Ишь, шустрые. Да только какие ж это идеи? Их умом не понять, словами не высказать, и глазами не всегда углядишь. Вот она, – мент махнул рукой, – широка страна моя родная.

Но тут с ментом Кешей стали происходить метаморфозы. Он уменьшился в росте, поседел, изменился лицом, ментовская форма на нем превратилась в гражданский наряд. И мент уже был не мент, а поэт Тютчев, небольшой старичок с седыми одуванчиковыми волосами, в круглых очках и с пледом, наброшенным на плечи. Зябко кутаясь в шерсть, поэт Тютчев продолжил Кешину мысль:

– Россия – сфинкс, но нет и не было у ней от века никаких идей. Чему бы жизнь нас ни учила, а сердце верит в чудеса. Здесь в каждом дереве – дриада, в каждой луже – водяной.

И взмахнув пледом, будто огромным крылом, поэт Тютчев взмыл в воздух и стал быстро подниматься все выше и выше, пока не превратился в маленькую точку на небе, а затем вовсе растаял в бледной лазури.

– Чудеса, чудеса. Видали мы такие чудеса, – прогундосил с фонаря Вечный жид. – Чудеса в решете.

Но тут терпение у всех лопнуло – дружно выворотили фонарный столб из земли, подобрали возмущенно вопящего Вечного жида за руки-ноги и, раскачав, выкинули в синее море-Дон, в точности как Стенька Разин вышвыривал за борт своих персидских княжен. И поплыл Агасфер, несомый вольными водами, по дорожке мертвых к самым вратам царства теней и вечного мрака.

А после этого все сели пировать за стол, песни петь, сказки сказывать, уши развешивать, дивясь на мироздание и восхищаясь многообразием окружающей действительности. Особливо стихийной русской действительности.

И много там разного народу было, мед-пиво пило, рты разевало, да глаза таращило. А под конец на сцену вышел сам Александр Сергеич Пушкин. Минутку постоял, склонив голову на грудь и заложив руку за отворот сюртука, а потом, очнувшись от гениальных дум, прочел стихотворение, встреченное громом аплодисментов. Стихотворение называлось по-ученому – «Русская идея, или Посвящение в российскую историю». И были там такие строчки:

И много еще чего было в той русской истории. Невиданные звери оставили в ней свои следы, избушки на курьих ножках сносили там золотые яички, лешие кукарекали, русалки свирестели разбойничьим посвистом, и тридцать витязей прекрасных плясали с Бабою Ягой, а рядом дядька их морской на буром волке гарцевал, царевна там над златом чахла, и царь Кащей, видений полон, слагал стихи о том, о сем – народ ему рукоплескал, и русский дух крепчал, крепчал…

Но было это так давно… С тех пор немало лет прошло. У Лукоморья дуб срубили на дрова, кота отдали в живодерню, цепь – в переплавку, чудеса – в музей, на свалку. И Пушкин памятником стал, и Русь не та, и все не то…

Но дух стоит… и Русью пахнет!

…А ведь и в самом деле пахнет. Трамвай на повороте сильно дернуло, и Роман проснулся, ударившись лбом о поручень.

По другую сторону прохода сидел, уронив косматую голову на грудь, благоухающий бомж. Роману спросонья почудился в этой груде рванины и грязной, вонючей плоти бывший доцент кафедры философии Анубис. Протерев глаза, он понял, что ошибся.